Горячий, по-настоящему раскаленный
январь сорок третьего года. За сотню километров от этого одного из
бесчисленных советских госпиталей, раскиданных по всей стране,
буквально еще горела израненная волжская земля, и там каждый божий
день умирали и свои, и чужие. Название этой точки на карте планеты
знали, наверное, все без исключения. По крайней мере хотя бы
слышали о ней. Там решалась судьба не только страны Советов и ее
многострадального народа, но и всего человечества в целом.
Сталинград, уже мертвый,
превращенный в руины город, где всё было разрушено до основания и
не осталось, казалось, никого живого. Но он был живой, и не только
потому, что там еще продолжались ожесточенные бои. В его дымящихся
развалинах тысячи безоружных сталинградцев: изможденных стариков,
измученных женщин и испуганных детей, оказавшихся в самом пекле
страшной войны, отчаянно боролись за свою жизнь, и многие из них
как могли помогали своей родной армии, делая всё возможное и
невозможное.
А здесь, в многочисленных
горьковских госпиталях, расположенных вдали от передовой, решались
судьбы раненых красноармейцев и командиров всех рангов: простых
сержантов, ефрейторов, молодых лейтенантов, опытных капитанов и
заслуженных полковников. Тут тоже каждый день умирали люди,
множество людей, но если там, на высоком берегу великой русской
реки, они умирали в огне и стали, умирали достойно, забирая с собой
ненавистного врага, то в этих больничных стенах почти на таких же
речных берегах, смерть безжалостно пировала совершенно
по-другому.
Там было настоящее царство старинной
поговорки «На миру и смерть красна», и твоя собственная смерть
зачастую становилась жизнью для других бойцов, естественным образом
становясь неотъемлемой частью большого общего подвига.
Смерть на войне всегда отвратительна
и ужасна своей абсолютной противоестественностью. А в переполненных
госпиталях она еще приходит вся в запекшейся крови, в зловонном
гное, под мучительный аккомпанемент хрипов и бреда умирающих и под
надрывные стоны тех несчастных, кому уже не помогал даже
спасительный морфий.
А еще здесь смерть безжалостно
приходила под монотонный скрип хирургических ножниц и тихий
безутешный плач молоденьких санитарок, под едкий удушливый запах
карболки и камфоры, и под гнетущую тишину тех, кому морфия в итоге
дали слишком много, значительно превысив допустимую дозу. В этих
серых больничных стенах костлявая очень и очень часто становилась
просто сухой статистикой.
