Надувала губы, брезгливо отворачивалась, когда огрубевшие от жизни руки помогали одеваться. Эти руки, некогда сильные, едва справлялись с водолазкой и были беззащитны перед «молнией» на кофте. Специально расставляла ладошки – маленькие, аккуратные, мешала одевать, чтобы еще раз продемонстрировать ему беспомощность. И говорила раздраженно, словно ребенку:
– Ну, деда-а, это не так делается! – И принималась сама застегиваться.
Он сидел послушный и отруганный, полный покорности перед маленькой девочкой.
– Это зачем? – спросил, показывая на розового мохнатого зайца на брелоке.
– Это такая игрушка. Украшение, очень модное сейчас, – объяснила снисходительно. – Все девочки такие носят.
Потрогал жесткими руками нежнейший кроличий пух.
– Зачем так раскрасили? Ведь кролики серые, белые, – недоумевал наивно.
Закатила глаза недовольно:
– Ну некрасиво же серый! А розовый красиво и модно.
– Модно, – повторил эхом, сжимая розовый пух. – Разве не красивее то, что от природы?
Вопроса не поняла, только еще больше раздражалась от неловкости и вековой отсталости деда. С ботинками справилась сама. Уже застегивали куртку, когда он снова спросил:
– Каникулы теперь?
– Да, – ответила нехотя.
– Погостишь у нас недельку? – спросил, ласково поправляя шапку.
Увернулась от любящей руки, поправила сама:
– Неделю? Ну уж нет! Каникулы для того, чтобы отдыхать. Гулять с друзьями.
– Хоть на денек приходи, – почти молил, жалкий, ссутуленный, придавленный тонной воздуха сверху, годами сзади, непреодолимостью и предсказуемостью скорого будущего спереди. Жалкий дед с широкими не по размеру штанами, в старых, но чистых и опрятных ботинках. Дед с круглым, просящим лицом. – Приходи.
Посмотрела снисходительно, возвысившись над его униженной старостью.
– Ну, на денек, может, и приду, – сказала холодно. – Подумаю.
Собравшись, они вышли на лестницу, голоса затихли. Делал вид, что смотрю в книгу, а сам не продвинулся ни на строчку, все думал о старике и нечаянно подслушанном диалоге. Ощущение какой-то неправильной неправильности не покидало, мешало читать, свербило. Вспомнил своего деда, такого же неловкого от старости, только он был выше. Тогда никто не спрашивал, хочу ли я к нему на недельку, жил в деревне все лето как миленький. Ловил рыбу на пруду, пил молоко, гонял на велосипеде по глиняным ухабам. Дед был старый, жил бобылем и много делал по хозяйству. Сколько помню себя, он все время казался занятым: что-то чинил, стругал, приколачивал – мало ли забот в своем доме да на огороде? Он и меня пытался научить, но мне не особо сдалась его наука.
