Андреа Лучани вышел из подъезда своего дома, повернул налево, и его крупная фигура в широком темно-зеленом пальто привычно отразилась в неопрятно загроможденной витрине соседнего книжного магазина, специализировавшегося на правовой литературе, чья целевая аудитория не покупалась на выставленные в выгодном свете броские обложки, а запросто выкладывала солидные деньги за скучнейшие книги, которые чем скучнее были, тем больше стоили. Преданных клиентов магазина не волновало то, что уже через год многие из этих кодексов, справочников и путеводителей по дебрям наследственных, трудовых или жилищных прав устареют. Законодатель примет дополнительную поправку, упразднит не самую нелепую статью, выпустит новый закон, и снова издатель бросится тиражировать очередной «новый», совершенно необходимый серьезному специалисту том, подобный тому, что просвечивался сейчас за призраком профессора Лучани. Рама витрины равнодушно отсекла ему ноги в темно-серых брюках и оставила за кадром и стоптанные туфли на кожаных шнурках, и под цвет брюкам тротуар. Коричневый кожаный портфель в правой руке профессора попадал в поле отражения, выглядывая украдкой то впереди, то позади пальто.
День встретил Андреа избытком света. Солнце проснулось в дерзком настроении, и безоблачному миланскому небу нечего было противопоставить этой весенней наглости. Маленькие и большие лужи – следы ночных дождевых перебежек неба на землю – покорно отражали лазурный образ их отца. Глаза начали слезиться, и вид улицы расплылся в картину импрессионистов.
Набежала всеобъемлющая темнота как, когда после любви она откидывалась на подушки и дрожащими от изнеможения пальцами убирала волосы с лица. И лежа с закрытыми глазами, улыбалась. Ему. А он смотрел на неё. Ему бы тоже закрыть глаза и насладиться эхом страсти, еще сотрясающей их тени, еще согревающей простыни, еще не угасшей в каком-то непослушном измерении мгновенной вечности, но он смотрел на нее, свободную, близкую и счастливую, еще не ушедшую и уже неуловимую, и видел всеобъемлющую темноту, которой она улыбалась.
Мысли профессора Лучани были далеки от улицы Мамелли, скромный отрезок которой соединял подъезд его дома и вход в кафе «Маринетти», где каждое утро, не считая воскресенья, он завтракал, и он не увидел перемен. Он не заметил, что у молодых каштанчиков, растущих на противоположном тротуаре, лопнули их не по-детски большие почки. Он не почувствовал, что воздух прогрелся достаточно, чтобы лишить уместности его зимнее темно-зеленое пальто. И даже пропитанный цветочной похотью весенний ветерок, с одинаковой шаловливостью заигрывающий и с полами его пальто, и с листьями вечнозеленых кустов смолосемянника, большие керамические горшки с которыми обрамляли тротуар, остался им незамеченным.
