Что может быть приятней для мужчины,
чем разговор о женщинах? Хотя
не всякий согласится с этим. Я
не стану возражать таким. Причины
о женщинах не думать, о, Творец,
не вижу я. Как и не вижу смысла
во всем, где правит умысел и числа,
где нет любви иль секса, наконец.
Последнее, ну, то есть секс, конечно,
ничто с любовью. Но любовь – конечна.
А секс – он рядом. Он всегда. Он есть.
Но возвратимся памятью в те годы,
когда я был ребенком и природы
нарядный сарафан являл мне весть
благую и таинственную вкупе.
Мир новым был, я, помню, понимал,
что помещен куда-то, что попал
не знамо как сюда и что наступит,
возможно, день, постигнет голова
как звуки превращаются в слова.
Я, помню, сидя на очке в уборной,
в дверную щель смотря на Божий свет,
на то, как воздух зноем разогрет,
все силился понять, как может вздорный
набор каких-то звуков словом стать
и бормотал слова, пытаясь тайну
сложенья звуков уяснить… Бескрайным
был мир тогда, и отвечала мать
мне как могла на детские вопросы,
и мир был свеж, как утренние росы.
Что помню я вначале?.. Помню мать,
поднявшую меня над головою
своею, я гляжу вокруг, рукою
тянуся к ней, хочу к груди опять,
и ракурс необычный обстановки
врезается мне в память в этот миг:
я сверху вижу комнату и в крик
пускаюсь я, реву без остановки,
но навсегда запомнил желтый свет
от лампочки у потолка и след
известки синеватый над собою,
запомнил две стены, одна – с окном,
и угол между стенами, весь дом
я не запомнил, собственно, другое
для взгляда недоступно ведь, Олег,
в тот миг являлось просто. Было бедно
и пусто в этой комнате, бесследно
исчезнувшей в моем мозгу навек.
А после переехала в другое
жилище мать. Опять недорогое.
Времянку мать снимала… Без отца
я рос вначале. Появился отчим.
Он обнимался с мамой. Между прочим
я терся между ними, как овца
свой тыча нос меж ихними телами.
Порою мне казалось, будто мать
мужчина обижает, и мешать
пытался я тогда их играм. Маме
меня утешить приходилось и
