– Аманда! Ты не можешь так поступить!.. Пошёл всего пятый день премьерного спектакля… Мы на пике. И сейчас… О Господи… Это безумие! Почему именно сейчас? Я не понимаю.
Манфред обмахивался плотным листом бумаги. Это была программа спектакля. Золотые буквы на красном, витые вензеля…
– Вот и я не понимаю, Манфред. Кому могла помешать моя милая бабуля? – я щёлкнула пальцем по письму, не дававшему мне покоя со вчерашнего вечера, – она была сущим ангелом.
– Какая разница, Аманда! Ты уже давным-давно покинула ту убогую дыру. Не всё ли равно тебе, что там происходит? Посмотри на себя – ты звезда, королева, Богиня!..
– Я знаю, Манфред. Не стоит петь мне хвалебные оды в надежде на то, что я изменю своё решение.
– Пятый день премьерного спектакля! – не сдавался Манфред, трясясь за моей спиной, – если ты не выйдешь, это будет катастрофа. Скандал!
– Мой милый толстячок. Не ты ли говорил, что нет лучшей рекламы, чем хороший скандал? Мы уже проделывали этот фокус не один раз. А потом ты срывал полные кассы и не знал, по каким банкам рассовать золотишко – так много его оказывалось. Я не выйду танцевать сегодня на сцену. И точка.
– Герцог Вильгельм Аугсбургский сегодня на представлении.
– И что с того? – я аккуратно стирала броский макияж, глядя на себя в зеркало, – он сидит на каждом моём представлении.
– Петер, принеси цветы! Живо!.. – крикнул Манфред в коридор.
Раздался топот ног и через минуту Манфред втискивал в тесное пространство гримёрной огромный букет алых роз.
– От герцога, – произнёс он так благоговейно, словно сам выращивал эти розы.
– Пф-ф-ф…Скучно! Вели унести их. От аромата роз у меня может разболеться голова.
– Здесь конверт с запиской.
– Какой ты надоедливый!..
Я протянула руку в сторону, зная, что Манфред, желая мне угодить, сделает всё, даже попытается пройтись колесом, лишь бы уболтать меня выступить на сцене.
О да, сейчас он зависит от меня в большей степени, чем я от него. Времена, когда я часами обивала пороги театров с просьбой хотя бы взглянуть на мой танец, остались давно в прошлом. Чуть меньше пяти лет минуло с момента, когда я по шесть-семь часов простаивала под проливным дождём, дожидаясь своей очереди. Тогда мне едва удалось уговорить Манфреда посмотреть на меня хотя бы одним глазом. Успех пришёл не сразу. Поначалу на меня навесили кричащий ярлык «похабщина» – слишком откровенно для балета, слишком зажато для прочих танцулек.
