Это было неподалёку от небольшого городка, который назывался Счастье. Только это название не принесло удачи жителям.
Пленных везли в фургоне, вместе с трупами. Тела погибших накрыли тентом, но во время тяжёлой езды по ухабам размытых, проутюженных снарядами деревенских дорог, тент в нескольких местах сполз, открыв устрашающую картину.
Молодой мужчина тридцати двух лет, попавший в бой первый раз, из которого он запомнил лишь дым, огонь и боль, жуткую боль в кисти, – ему оторвало три пальца, – держась за больную руку, прижимая её к груди, с ужасом в полумраке смотрел на кровавое лицо молодого парня лет двадцати. Череп погибшего солдата был вскрыт, как консервная банка, неумелой рукой, – мозга внутри не было, лишь какие-то висящие на порезанной коже розово-красные кусочки человеческой ткани, которая когда-то была мозгом. Глаза несчастного были широко открыты и отражали весь зловещий ужас кровавой бойни, которую мгновенно успел сохранить мозг, отражая этот миг в глубинах памяти. Сработал лишь рефлекс, уступая смерти, но не сохраняя её мертвенный запах. Его молодые, здоровые белые зубы были испачканы каплями всё ещё стекающей крови. Кто-то из победителей шутил над трупом, проклиная его, окутывая бранью и позором.
Степан с ужасом перевёл взгляд с трупа на пленных, своих боевых товарищей, которые ещё ночью были смелы, бодры, и даже шутили. Теперь их лица нельзя было узнать: понурые, измотанные, смертельно утомлённые, с ожогами на всём теле, искалеченные, как и он, глаза перепуганные, уже почувствовавшие зловещий ужас, вселившийся в их сознание, сковавший их волю и сжимающий их сердца.
После этой долгой молчаливой пытки, машина, наконец, остановилась. Послышались бойкие голоса, заскрипел засов, и отворилась дверь фургона, яркий белый свет резанул по глазам.
– Быстро, быстро вылазьте! – требовательно кричал голос. – Все, суки, выползайте, приехали!
Степан слышал ещё голоса, украшенные отборной бранью победителей и подогретые лютой ненавистью.
Всё зашевелилось, закрутилось, кто-то толкнул его в бедро. Больная нога, вывихнутая в области стопы, взвыла, но он промолчал, издав лишь тихий стон, утонувший внутри него. Сейчас страх управлял им, страх оказаться на месте того несчастного деревенского парня, которому едва исполнилось двадцать лет, который, вероятно, не испытал первой любви, не гладил по головке своего новорожденного ребёнка, которому уже никогда не пройти свою жизнь до старости, ибо она внезапно оборвалась в самом соку, в начале взросления.
