<Маньчжурия, 1945 год>
Сапоги сохли на палках, из голенищ желтой струйкой стекала вода. Еще долго!
После людей на войне больше всего страдает обувь. Я представил свои сапоги черными новыми.
Раньше такую пару купил бы зажиточный крестьянин или лавочник. Но эти носил монгольский капитан. Наверное, спёр где-нибудь. Откуда ж еще у него наше обмундирование?!
Потом дед Матвей забрал сапоги себе. Теперь они у меня.
Здесь обувь часто меняла хозяев, от убитого к еще живому. И дальше по кругу, оставляя за собой в основном только смерти. Но иногда продлевая жизни. Защищая от холода и осколков, давая возможность быстро бегать. Убегать! Здесь это главное.
– Не к добру это, не к добру… – Дед Матвей чиркнул зажигалкой, прикурив второй раз. – А ты чего это, Кинстинтин, наждаком пальцы скоблишь? Каталой решил заделаться? Нам это, брат, сейчас не до картежничества, ноги живыми бы унесть.
Я пытался отчистить пальцы от коросты. Каучуковая смола цепкая, лучше любого клея.
– Каталой>1? – не понял я. – А! Это я вчера Будду склеивал, фигурку глиняную. Вот пальцы и измазал.
– Чего? Кого-кого?
Наверху послышался громкий вой Бэки, студебекера>2 – «дрык-ды-рык-рык-рык-кккк» – и лязгающий механический скрежет.
– Неспокойный щегол! Епть! Говорил же ему! Пока до песка не откопаем, никаким дрыгателем эту колымагу не вытащить. Теперь опять чинить по колено в болоте. Чтоб его! Своим пролетарским блядством всех ужо замотал! – За пару дней дед Матвей несколько раз перебирал и ремонтировал сцепление. – Чтоб его… Ша-по-ва-лов, хрен моржовый, – и он вынырнул из блиндажа, посыпав с тлеющей самокрутки несколько крупных искр.
Дед Матвей всегда звал меня Кинстинтином. Никогда по фамилии или хотя бы Константином, Костей. Тем более не говорил «товарищ лейтенант». Для него звания ничего не значили, как и другие условности. Он различал только «прав» и «не прав». Остальное, как любил говорить дед Матвей, от лукавого. За это его любили и еще больше уважали.
