Андрей уже отвык созерцать окрестности с высоты Камазовской кабины. Его «пятерка» позволяла усмотреть трещины в асфальте, отдельные листочки, составляющие блеклое панно увядающей лесополосы, и даже порой угадывать содержимое кучек мусора, оставленного отдыхавшими водителями. Зато сейчас вернулось знакомое состояние настороженности и тревоги, когда недопустимо отвлекаться на такие мелочи, как природа. Дорога стала казаться ровной и гладкой, без единого изъяна; деревья, вроде, сделались меньше, а не успевшая окончательно пожухнуть и почернеть трава стелилась вдоль шоссе ровным полотном цвета хаки. Андрея возбуждало, давно канувшее в прошлое, состояние опасности, непроизвольно рождавшее галерею навязчивых картин, которые преследовали его с садистской методичностью на протяжении всех прошедших с той поры лет. Причем, с каждым годом они, как ни странно, становились все ближе и яснее…
…Со стороны такого мирного, лирически печального леса ударила автоматная очередь, срезавшая двух пацанов, возникших на обочине, словно ниоткуда. Один из них упал и замер, обхватив руками живот, прижав черную курчавую голову так, что стал похож на большую запятую. Другой еще бежал, но наконец тоже упал, отчаянно воя и катаясь по земле, пока очередные выстрелы не заставили его замолчать и успокоиться навсегда…
Андрей мотнул головой, отгоняя проклятое наваждение, и КамАЗ, будто пронесся мимо этого странного, совершенно немотивированного миража. Фигурки совсем других пацанов, весело смеющихся и абсолютно реальных, остались позади.
Андрей привык, что подобные сценки могут возникать в сознании совершенно неожиданно, без видимых ассоциаций и поводов, поэтому давно сжился с постоянным ожиданием очередного надвигающегося кошмара, противоестественного и ирреального. Но он-то знал, что это не бредовые фантазии, а кусок его собственной жизни. Отделял ее от сегодняшнего дня какой-то несчастный десяток лет.
По сторонам замелькали однообразные в своей черноте поля, с желтыми мазками запаханной в землю соломы. Скучный и безликий пейзаж не вызывал желания вглядываться в него пристальнее и не рождал никаких мыслей. Только двигатель ревел так надсадно, что даже валявшийся на «спалке» магнитофон слышался еле-еле, добираясь до ушных раковин ритмичным стуком ударника. Стало тоскливо от отупляющего рева, поглотившего все вокруг – вроде, мир за окном, потеряв способность звучать, умер безвозвратно.
