Люди
на земле должны дружить… Не думаю, что можно заставить всех людей
любить друг друга, но я желал бы уничтожить ненависть между
людьми.
А. Азимов
Один умирал,
настигнутый пулей,
Другой –
стрелял из ружья.
Но все мы
пили из одного ручья.
З. Ященко
и «Белая Гвардия»,
«Ночной
дозор»
Пролог
(двенадцать лет до...)
Здание
Миронежского суда было истинным шедевром архитектуры. Стены из
крупного красного кирпича, высокие арочные окна, чугунные перила
крыльца и массивные балконные решётки, форма которых не отличалась
изяществом, но своей лаконичной строгостью будто подчёркивала
значимость находящегося здесь учреждения. Эта спокойная, тщательно
продуманная мощь впечатляла. И не случайно судебная палата –
старейшее строение Миронежа – была главной достопримечательностью,
возле которой останавливались туристические автобусы.
Четырнадцатилетняя Кристина Гордон приехала в столицу
впервые и с трудом скрывала разочарование. После родного Зимогорья,
маленького, уютного и древнего, Миронеж казался ей оглушительно
шумным, чересчур торопливым и нарочито помпезным. Впрочем, судебную
палату Кристина и полтора десятка её одноклассников посетили вовсе
не ради удовольствия. Цель их поездки уместнее было бы назвать
познавательной. Или, если подобрать ещё более точное определение,
воспитательной. Присутствие на заседании суда входило в
обязательную часть школьной программы.
Сам процесс
интересовал Тину мало. По крайней мере, гораздо меньше, чем книга,
которую она ухитрялась листать незаметно для учителей. Книга,
кстати, вполне соответствовала моменту – накануне девушка выпросила
в библиотеке редкое издание об истории Первого Миронежского Совета
и теперь, примостившись на гладкой деревянной скамье в просторном
светлом зале, увлечённо читала о том, что происходило под этими
сводами чуть больше трёхсот лет назад.
От строк о
содержании Пакта о нерушимом мире и Закона о неумножении агрессии
её оторвал пронзительный, полный отчаяния крик. Тина вскинула
взгляд, лишь сейчас удостоив вниманием человека, стоявшего на
возвышении в центре зала. Ему было лет тридцать. В строгом
костюме-тройке, при галстуке, с аккуратно уложенными волосами, он
будто зашёл сюда подписать какой-нибудь международный контракт, а
вовсе не выслушивать собственный приговор. И казалось немыслимым,
что этот самый мужчина, которого легко было вообразить на
ораторской трибуне, сейчас так дико, нечеловечески
кричал.
