Длинный кнут в руках палача снова пронзительно свистнул. Спину
висевшего на дыбе с вывернутыми из плеч и высоко поднятыми над
головой руками мужчины перечеркнула еще одна алая полоса. Новые
кровавые пятна окрасили разорванную до пупа когда-то белоснежную
рубаху. Мученик страшно захрипел, забился, орать он уже не мог.
Истощенное лицо - землисто-серое - уши оттянулись, зубы, ощерясь,
захрустели от невыносимой муки. Полутьму пыточной лишь слегка
рассеивает слабый свет, падающий из грязного, засиженного мухами
окна под потолком да мерцающий огонек свечи на грубо сколоченном
столе. За ним расположился дьяк. Он с интересом рассматривает
пытаемого и неторопливо оглаживает куцую бороденку. В неверном
освещении видна густая паутина на кирпичных сводах подвала
Разбойного приказа, на столе холщовая котомка. Мусор на земляном
полу да перекладина с блоком и петлей, внизу лежачее бревно с
хомутом - дыбу. Пахнет застаревшей сыростью, мышами и свежей
кровью. Заплечный мастер Иван Стрижев - приземистый, широкоплечий
человек в красной рубахе до колен, до глаз заросший буйной
цыганской бородой, славился мастерством. С пятнадцати ударов
кнутом, конечно, если бил без пощады, мог просечь человека до
станового хребта, но сейчас необходимо заставить правдиво отвечать,
а не казнить смертью.
- Три, - произнес палач, кнут змеей опустился к щегольским алым
сапожкам. Отойдя к стенке, он словно растворился в ней, стал как
предмет мебели.
- Больно, Феденька? - участливым голосом поинтересовался дьяк,
поправил железные очки и внимательно посмотрел на страдальца. Тот
висел с раскрытым ртом и расширенными глазами на аршин над землей.
Опознать в окровавленном оборванце Романова Федора Владиславовича,
миллионера, хозяина множества успешных бизнесов и просто везунчика
по жизни, решительно невозможно. На лице читалось страдание от
чудовищных и абсолютно незаслуженных мук. Но дьяк, в силу
особенностей профессии, не принадлежал к числу людей, которые
восприняли бы это выражение лица слишком уж всерьез.
Пытаемый поднял голову, хотел выкрикнуть, но вышло хрипло и
невнятно:
- Господи, все скажу... - голова вновь упала, явив миру крупные
завитки седых и грязных волос, плотно покрывавшие макушку.
- Не поминай Господа нашего всуе, - по-отечески покачал головой
дьяк и добавил, - говорил же я тебе - не запирайся, а ты
упрямишься! Три дня уже мне голову морочишь! Не хорошо это: и себе
лишние муки телесные, и нас задерживаешь. Словно нам заняться
нечем, как выслушивать твою лжу!
