Люди сидели и зевали. Зевали и седели. Перебирали ножками и двигались вперёд. В то их вечное вперёд, догнать которое ещё никто не смог. Зато все служили будущему, все поклонялись будущему.
Но вдруг один человек замер среди толпы. В том месте, где он окаменел, образовался затор: люди врезались в него плечами, строили злые рожи, спотыкались. Кое-кто даже расшиб свою злость о мощёную площадь. А у человека глаза лезли из орбит, лицо краснело – у него был приступ скуки. И, когда человек раздулся до невообразимых размеров – свершилось: он открыл свой красный тёплый рот, свою страстно поглощающую воздух варежку – и зевнул. Но что-то пошло не так. Да-да, во всём нашем смирном миропорядке вдруг что-то разлетелось, отвалилось, хрустнуло. Будто бог сшиб мизинцем табуретку. Мир начал исчезать: зевающий втягивал его в свою бездонную пасть. Деревья от ужаса карябали землю – но их неумолимо тащило к зевающему. И зданья, и столбы, и вывески – всё всасывал в себя заскучавший человек. И вот, наконец, он отзевался. Протёр слезящиеся глаза, удовлетворённо хлопнул себя по животу.
– Ой, – вырвалось у него, когда он в изумлении оглянулся по сторонам. Ничего не было. Только белое пространство обнимало его.
Только люди продолжали куда-то невозмутимо двигаться в этой стерильности. Ничего не было.
Я потянулся за камерой, но вспомнил: сегодня уже все, кто только мог, сфотографировали первый снег. А значит, моё фото ничего не будет стоить: я не принесу ничего нового. Всё уже сделано, сказано, придумано. Включая эту мысль.
И я опустил руку. Опустил руки. Я молча смотрел на снежинки, которым был отмерен короткий путь: с неба – до асфальта. Я закрыл глаза и стоял так, забывая людей, забывая себя. Когда я их открыл – ничего не было: абсолютная белизна. Чистота, пустота, ноль. Я напряг воображение: стали прорисовываться чьи-то спины, машины, домишки – города. Пока я всё это создавал и расставлял по местам, прошёл век. Прошёл мимо и не обернулся. Он был в сером пальто и вёл за руку ребёнка. На светофоре его сбила машина: он умер сразу же. Ребёнок вырос. А я стоял на месте. Всё это время -стоял. Белой простынёй замело труп на шоссе. Я был бесплотным. Минули сотни лет: тело представлялось мне чем-то забытым, замурованным в катакомбах памяти. Я плавно опускался на землю и таял. Вился в воздухе, заметал чужие следы. Я лишился речи, но тем самым сотворил тишину. Я стал, я был – снегом. Кто-то достал камеру, и я замер смазанными белыми искрами на чужом фотоснимке.
