БАБУШКА
Бабушка холодно велела принести сервиз:
– Только не тот, который старинный. Возьми, что мать подарила. Не спутай.
Мне показалось, что она отправила меня в угол. Брат сидит напротив и мерзко хихикает.
Бабушка всегда ставит в угол за провинности. Я не знаю, что она сочтет за таковые, и поэтому всегда промахиваюсь, и она опять отправляет меня топтать темное пятно между шкафами.
Она стала говорить брату нежности, а я отправился за сервизом через длиннющий коридор – ненавижу его с детства, боюсь его. Он тонул в полутьме, в которой страшно скрипел паркет.
Я брел по коридору, как по тоннелю, надеясь на свет вдали, но меня подстерегали препятствия – свернутые ковры, как удавы, ждали и часто снились мне; пыльный огромный рулон линолеума изгибался и ловил тонкое нескладное тельце, закручивался туго-туго, и из середины свертка дергалась нога в сандале.
Меня сшибал рогатый злой велосипед – с хриплым, как голос у соседа, звонком. Сосед ежевечерне ругался под окнами, голоса с детской площадки, где с наступлением темноты собирались алкоголики, отчетливо долетали до третьего этажа. Брат гонял на велике и звенел в унисон с соседом – оба виртуозно и самозабвенно матерились.
Кожа воспалялась от бесконечных заноз от старых досок; отец притаскивал их с помойки и собирался делать то стеллажи, то карниз. Он жил сегодняшним днем, поэтому легко откидывал собственные задумки и бросал начатое.
Папа как-то учинил настоящий кошмар: решил вдруг уделить внимание физическому воспитанию сыновей и привинтил в коридоре турник. Это дело он почему-то решил на будущее не откладывать.
Брат быстро отжался с десяток раз и, овеянный славой силача, был оставлен в покое; меня третировали месяц – один из самых неприятных в жизни. Каждый день по несколько раз папа представал передо мной укоризненной вопросительной фигурой и тащил в коридор, где я повисал на тонких руках, сжимая челюсти и остро чувствуя свое бессилие.
В тот период мне даже ковры-убийцы перестали сниться. Являлись великолепные картины – я волшебным образом обретаю великую мощь, но выказываю не сразу – не такой дурак. Я подчиняюсь и даю отцу привычно схватить меня за шиворот и повесить на проклятую железную поперечину. И только тут я начинаю отжиматься – раз… другой… третий… десятый… тридцатый… сто! Глаза у отца, как блюдца. Он зовет родных и плачет от счастья и осознания своей несправедливости, брат – такой маленький, такой плюгавенький, скисает после нескольких жимков и униженно просит защиты, а мама…
