Герой нашего вневремени
Когда теряешь этот чужой мир, закрываясь в одиночество, стирая слезами самое главное, набираешь привычный номер – и Маленький Принц легко подхватывает тебя и рисует твой мир. Рисует чем попало – своим одиночеством, пьянками, Бергманом. Своим пониманием, что все это ненастоящее, а настоящее есть.
***
Он спрыгнул с дерева – легкие кудри по плечам.
– Идем ко мне.
– Нет-нет, я этой ночью дописываю диплом.
– Бери с собой. У меня допишешь.
Так мне в руки свалилось сердце, чувствовать которое буду всю жизнь: пьяные звонки, нежная дружба, путаные письма.
Мы пошли вперед, подруга с Пиплом – за нами. И сразу – родные люди… сто лет как.
На кухне нам рассказывают о картошке по-китайски. Всё странно: ночная одинокая квартира без родителей, на стенах – афиши. И стыдливое – я делаю ремонт.
И вот поспела картошка, последний штрих – шафран. Всё странно. Другая реальность. Калуга любит удивлять. Медленно оказываемся в комнате, в темноте на полу под робким взглядом ночника. Стихи. Напечатанные на машинке. Читает по-детски открыто, беззащитно.
– Я сумасшедший, белый билет есть. Показать?
Да здесь все по ту сторону. Лето, рассвет, какой бывает в девятнадцать – беззаботный и с надеждами. С птицами. Поют, да, уже поют. А мы слушаем их с балкона четвертого этажа низкой хрущевки.
– Давайте пластинку поставим.
Всё по ту сторону. Сумасшедшая Калуга с извилистыми подземными ходами под. Их рыли купцы, сокрывая сокровища. Сокровенный город. Прячет сердце в глубине ходов. И не каждому открывает.
– Хочешь, шахматы подарю?
Выбираемся из вневременного утра в институт. Ночь без сна. В руках шахматы. Диплом не написан.
Комисс пришел днем. Седьмой этаж оранжевой общаги. Был слет, выдали сухой паек и – я вам принес. Трогательно, необычно, по-домашнему. Мы всегда угощали, а тут – принес.
Жил он – спуститься вниз по Степана Разина, как будто к морю идешь. Мимо разрушенной церкви, разборок гопников, серии однотипных пятиэтажек. Совсем рядом.
В то лето он работал или хотел работать лифтером и вел какие-то «Марсианские хроники» на радио. Сценарии я часто слушала, сидя на тесной кухне. Прислонившись к стене, кудрявый мальчик-Моррисон пухлыми губами читал абсолютно никому не понятные слова. Читать его непонятные слова стало делом моей жизни. Но это позже. Сейчас – внимательный медленный взгляд прямо в глаза. Карие в карие. Грустная задумчивость вдруг сбивается быстрой улыбкой. В глазах детские фонарики. И опять, почти сразу – сосредоточенная на чем-то неизвестном серьезность, к которой он, делая над собой усилие, возвращается. Не получается – и глаза опять сияют.
