Конка медленно двигалась в гору по захолустной окраинной улице. Мы с приятелем, художником Краснецовым, ехали в Богородское убивать наступающий летний вечер. Вдруг Краснецов воззрился и поспешно снял цилиндр.
– Смотри-ка, смотри! – сказал он, показывая глазами на бедно одетую, простую женщину, которую обгонял вагон.
Двое малюток, мальчик и девочка, лет четырех-пяти, держались за ее платье; на левой руке она несла грудного ребенка, а правою придерживала переброшенный за спину узел. Заметно было, что она опять на сносях.
– Кто это? – спросил я несколько изумленный знакомством Краснецова.
Краснецов отвечал мне слегка взволнованным голосом:
– Это – Мечта.
– Мечта?.. какая Мечта?
– Моя Мечта… за которую я получил в Мюнхене премию… Я ее лепил с этой женщины…
Я обернулся, чтобы разглядеть Мечту. Этим барельефом Краснецов лет двадцать тому назад положил начало своей славе. Я хорошо знал и любил прелестную головку «Мечты». Решительно ничто не напомнило мне ее черт в желтолицей, худощавой бабе, которая понуро плелась позади нас со своею детворой, согбенная под узлом, тяжело раскачивая животом. На мой недоумелый взгляд Краснецов ответил горькою улыбкой:
– Что, брат, непохожа?
– Да уж так-то непохожа… И потом: значит, легенда о твоей «Мечте» – действительно только легенда?
– А что она гласит?
– Будто ты вылепил «Мечту» с какой-то московской красавицы, умницы и богачки баснословной…
– Ну да: с Софии Артамоновны Следловской. Это она и есть.
– Эта?!
Я опять обернулся, но конка, взяв подъемом, пошла быстрее, и баба с узлом осталась далеко назади… Краснецов задумчиво говорил:
– Помню зал дворянского собрания, мраморный, белый, блестящий… люстры огромные и отражаются в колоннах… бездна света… толпа… Рябов с оркестром на красной эстраде… Целый вихрь звуков и красок: это – вальс… И она промчалась мимо меня; ее головка почти лежала на плече какого-то офицера, и я – помню – благодарил его мысленно за то, что его темный мундир дал такой хороший фон ее профилю… На ней было платье цвета чайной розы, брильянты… Оживленная такая, глаза – как искорки, румянец… А в ту пору Тургенев только что выпустил «Стихотворения в прозе…» Помнишь: «Стой! Какою я теперь тебя вижу – останься навсегда в моей памяти!.. Стой! И дай мне быть участником твоего бессмертия, урони в душу мою отблеск твоей вечности»! Тут, брат, я и задумал мою «Мечту»… а потом и сделал… Да: «Стой!.. останься навсегда»! А она, вместо того, вон как… Ах-ах-ах!..
