— Исекай – говно.
Джон испытующе смотрел на друзей, попеременно косясь на соседние
столики. Сказанное прозвучало чуть громче, чем он рассчитывал.
— Да? — выгнул бровь Кунди, постукивая пальцем, — а может, это
ты говно?
— А может, ты? — подвинулся вперед Джон.
— Просто обосрать много ума не надо, — поставила чашку с кофе
Юрен, — обоснуешь?
— Да ничего он не обоснует, — ухмыльнулся Кунди, — чтобы
пояснить за базар, почему плох целый жанр, ему надо было не с нами
общаться, а с первоклашками. Те, может быть, и прониклись бы силой
его ораторства.
— Да легко! — Джон убедился, что соседние столики ничего не
слышали, и сел посвободней. Погода радовала, и сидеть в открытом
кафе было сплошным наслаждением. Лучи солнца, уже пересекшего
высочайшую точку неба, приятно ласкали лицо, заливая мощеную
плиткой дорогу мандариновым светом. По тесной улочке за ней бродил
народ, проезжали велосипеды. На машине сюда не подъехать. Зеленая
стена парка уберегала это местечко от городской суеты. Блаженство.
Джону невольно вспомнились стихи Рембо. Июньские ночи… в
семнадцать лет серьезность не к лицу… да, пускай ему уже не
семнадцать, пускай чуть больше, но, черт возьми, как же все это
было про него, как же он был уверен, что, гуляя вечерами по зеленым
районам, чувствовал в точности то же самое, что и великий поэт. Да,
ведь люди прошлого взрослели раньше, и девятнадцать Джона были,
пожалуй, даже меньше, чем семнадцать Рембо. Да, близился вечер…
— Эй, ау! — Юрен щелкнула у него перед носом, — чего залип?
— Вы чувствуете? — улыбнулся Джон, — пахнет сиренью.
Девушка шумно вдохнула воздух, и губы ее расползлись в улыбку
наслаждения.
— Да….
— О да, — вновь начал барабанить по столу Кунди, — пахнет
сиренью. Обсиренью, ведь ты слился на исекае, Джонни.
— Ничего не слился. Просто все так очевидно, что я специально
выдержал паузу, надеялся, что за это время ты сам все поймешь. Ну,
видимо, не судьба. Итак, исекай — это легализированный рояль.
Причем размером с дом.
Друзья нахмурились, и Джон устало, насколько это позволяли
ласковое солнце, сирень и проплывающие люди на улице, пояснил:
— Вы хоть раз видели, чтобы герой, попавший в другой мир, был
слабым? Чтобы из-за переноса он становился слабее, чем был?
Никогда! Может, что-то такое и есть, я, извините, в дерьме не
сильно ковырялся, но что-то мне подсказывает, что в подавляющем
большинстве случаев все именно так, как я описал. По сути, исекай —
это расписка автора в том, что он недееспособен, творческий
импотент. Мы берем героя. Обычно, нашего современника, ну, чтобы
ему было легче сопереживать. На самом деле, для сопереживания и так
много не надо, достаточно трагической истории в прошлом и характер
не совсем мудацкий. Хотя и с мудацким порой прокатывает. Но нет,
они делают героя точь-в-точь как целевой зритель. И что делать
дальше? Придумывать какой-то конфликт, цель, препятствия — нафиг
надо! — придумывать способы преодоления этих конфликтов героем,
правдоподобные и тяжелые — пф-ф, не смешите! — берем ГГ, кидаем его
в мир, где навоз лопатами раскидывают, деликатесом считают белый
хлеб, а спать ложатся, когда солнце село, потому что электричество
еще не изобрели, а свечной воск — шутка не дешевая, и все! А, еще
желательно поместить героя в тело ребенка, чтобы ему фору дать,
чтобы все к нему как к мелкому относились, а он на самом деле
внутри взрослый мужик. Ну и, естественно, одаренный. Реально
одаренный, а не просто талантливый. Вот и весь ваш исекай. Герою
все преподносится на блюдечке, а все препятствия на его пути
возникают либо банально из-за его тупости, либо из-за тупости его
друзей. И решается это на раз-два. Ну что, доволен?
