Лодка мягко коснулась песчаного берега, однако человек в потертой замше, сидевший на корме, выразил недовольство:
– Молю тя каждый раз, Бакуня, не шустри на реке, боюсь.
– Удивляюсь тебе, Григорий Лукьянович, вроде ничего не стремаешся, а от воды всегда дрожишь, как кот. Вот мне забавно, а еще чего пужаешься?
– Баб толстых, ночью придавить могут.
Вёсельник расхохотался, спрыгнул на землю, подтянул лодку.
– Ну малость потряс, боярин, так тьма кругом – глаз выколи, извини.
– У кого тьма в башке, у того не просветлеет, – проворчал Григорий Лукьянович.
Тоже поднялся, старясь удерживать равновесие на раскачивающемся струге, шагнул не землю. Ощупал толстыми пальцами в перстнях несколько неровно обстриженную бороду – нет ли вошек. Какой день по обозам стрелецким да избам крестьянским, наберешься зверья. Вроде нет. Удовлетворенно почесал пухлую бородавку на переносице.
К лодке уже бежали люди с факелами. Впереди – высокий сотник в зеленом кафтане из атласа с мушкетом и кривой крымской саблей за широким кушаком с кистями. Мыски его розовых сапог загибались кверху, как у татарина. Намасленные пшеничные волосы свисали до плеч из-под высокой красной шапки, отороченной соболем. Лицо ровное, гладкое, как у девицы. Красив черт, отметил Григорий Лукьянович, явно из полка Васьки Бухвостова, там все такие душевные.
– С приездом, боярин, – поклонился сотник и представился, – кромешник Федор Лопухин.
– Всё ли готово? – устало спросил Григорий Лукьянович.
Стрелец замялcя – не понял о чём интересуется боярин – то ли о тайной резиденции, которую почитай год взводили по его же, Скуратова приказу на неприметном волжском острове, то ли о вечерней трапезе. Ежели о резиденции, как называют жилище вельмож поляки и прочие немцы, то всё в лучшем виде. И хозяйский дом, и ночлежки служивых людишек – всё спрятано в холмах среди густых зарослей. Никто и не подумает. Стол тоже накрыт.
– Стерлядка копченая, белки жаренные, медовуха малиновая, водка анисовая, вино рейнское – всё тебя дожидается, – наугад сказал Лопухин.