Если когда-нибудь эти строки – чудом ли, невнимательностью ли советского цензора – задрожат в Ваших руках, не гневайтесь на меня за то, что острым скальпелем вскрываю Вашу заплеванную душу, рассказываю о ней простыми и страшными, вульгарными и нежными, циничными и святыми словами Вашего же письма! Поверьте, жалкая, поверьте, упавшая в красный хмель, – Ваш грех не радостен. Как распятие, как бешено свистящий бич, как удушье долгого издевательства – мучителен Ваш девичий, Ваш детский, Ваш безрассудный грех. Поймите, безумная, – Вас много, слишком много. Вас – тысячи, миллионы безвольных, преступно слабых, но все вы невиновны в преступлении своем. В каждой из вас – слив кровавой грязи, позора и безнадежности, и над каждой из вас – еле видный, смутно-белый венчик Божьего прощения…
И нам ли, познавшим раскаленную кару его гнева, судить Вас, сгорающую в этой каре?
11, 28 октября, 22.
…Знаете, мне все кажется, что детство мое – ложь, красивая и наивная. Кто-то сочинил рождественскую сказку, елку, залитую огнем, девочек белых, фарфоровых, чистоту, смех – и мы поверили, глупые такие… Где же она теперь, эта сказка? Ведь с тех пор прошло только 8–10 лет… Только 10 лет, а теперь… я каждый день пьяна, крашу губы до омерзения ярко и получаю записки: «Сегодня заеду на автомобиле. Танька тоже. Достал шипучки!»
Конец ознакомительного фрагмента.
