Двенадцать ночей

Моим детям – Ифе, Уне и Имону

Сердце, взмой! Подхватит ветер…

Солнце село без шести минут четыре. Кэй, вытянувшись на полу, читала последнюю страницу газеты – шрифт был очень мелкий. Правый глаз она крепко зажмурила; левый устал безумно, длинные приспущенные ресницы туманили взор, и крохотные слова маячили сквозь пелену. Все чаще ей приходилось закрывать и левый, давая отдых щеке. Все чаще она, наклоняя голову вправо, поглядывала искоса на окружающий мир. Но если игра и досаждала ей, она давала вместе с тем и ощущение скромного торжества: с того момента, как она сегодня проснулась – ровно восемь часов назад по ее часам, – она не поддавалась искушению смотреть на жизнь прямо. Спроси ее кто-нибудь, почему у нее сейчас, в сочельник, в четыре тринадцать пополудни, когда мама уже вне себя, а младшая сестра Элоиза играет в задней комнате сама с собой в джекс – в шестиконечные объемные звездочки, – правый глаз по-прежнему зажмурен, она не знала бы, что ответить. Ей попросту необходимо было сегодня держать его закрытым – и она держала.

Напротив ее головы стояло, прислоненное к стене, большое зеркало в металлической раме. Папа еще три месяца назад пообещал повесить его над камином, но оно так и пылилось тут, заброшенное. Кэй с любопытством рассматривала свое отражение в тусклом стекле. В школе учителя без конца твердили про характер, про собственное лицо: иметь его, обретать, показывать и, самое главное, творить. Кэй была убеждена, что у нее никакого лица нет, по крайней мере никакого видимого. Ее никто по-настоящему не замечал.

Папа все еще был на работе – пропадал там, как пропадал каждый день на этой неделе и в каждые выходные в этом месяце. И не только в этом, но и весь год: то он в лаборатории, то в своем кабинете, то уезжал на две недели на раскопки, то сидел в библиотеке, то участвовал в совещаниях – уследить не было никакой возможности. Сегодня после завтрака мама энергично, яростно вытерла столы и пообещала девочкам поездку на велосипедах и поход в кино. Но солнце уже зашло, а их зимние пальто так и лежали у двери, где они их кинули вчера вечером, сапожки так и стояли там же. Кэй услышала телефонный звонок – не папа ли? Видимо, придет поздно, как всегда.

Едва она начала задремывать под тихое похрустывание газеты, на которой лежала ее голова, как в гостиную, стуча, точно молотками, подошвами шлепанцев по деревянному полу, ворвалась мама.