Отец Кишлевский, высокий и худой, в элегантной черной сутане и черной шапочке-пилеолусе, скрывающей наметившуюся плешь, заложив руки за спину, вышагивал по асфальтовой аллее церковного сквера. Его костлявое лицо было хмурым и сосредоточенным. Вот уже три дня он ломал голову над одной проблемой, разрешить которую совершенно не представлялось возможным.
С одной стороны, долг гражданина требовал от него сообщить о странном посетителе куда следует. (Да и не только долг гражданина. Речь шла об очень серьезных вещах.) С другой – все, о чем поведал посетитель, было сказано во время исповеди, пусть даже исповедь – голая условность, и налет сакральности ей придавал лишь антураж исповедальной будки.
Предложение, которое странный посетитель сделал отцу Кишлевскому, было диким и страшным по своей сути, однако столь нелепым, что, положа руку на сердце, вполне можно было не обращать на него внимания. Нельзя же воспринимать всерьез фантазии безумца.
Однако что-то подсказывало Кишлевскому, что посетитель не столько безумен, сколько одержим. И у него есть деньги. Много денег. А человек, одержимый идеей (какой бы безумной она ни была) и имеющий деньги для ее осуществления, – такой человек уже не смешон, а опасен. Очень опасен!
Возле мраморных ступеней храма священник остановился и, задрав голову, посмотрел на раскачиваемые ветром кроны тополей, как бы спрашивая у них совета. Но природа – плохой советчик в вопросах, касающихся темного свитка человеческой души. Природа находится по ту сторону добра и зла.
«Хватит, – сказал себе отец Кишлевский, ступая на мраморную ступень. – Отложу эти размышления на вечер».
Неприятные мысли, овладевшие разумом отца Кишлевского под сенью московских тополей, поблекли и стушевались в церкви, как всегда уступая место набожности, осененной мерным, тихим светом свечей. Где еще человеку обрести спокойную уверенность в жизни и в себе, как не в жилище Господа? «Я спокоен, Господи, ибо верую в Тебя. Я спокоен в Тебе и через Тебя. Спокоен, ибо вера моя непоколебима».
– Святой отец, в будке посетитель, – сообщил, почтительно подходя, пожилой помощник.
– Давно он ждет?
– Минуты две.
– Спасибо, Петр.
Отец Кишлевский сурово сдвинул брови и вошел в исповедальню. Осенив себя крестным знамением, он посмотрел на темную решетку, по ту сторону которой угадывался силуэт сидящего человека, и сказал:
