Холодно. Какое это странное, непривычное ощущение —
чувствовать собственный холод. Словно он по-прежнему
мальчишка-сотник, от которого шарахаются в страхе собственные
солдаты. Тогда ночью он так же поднял руку и смотрел, как тает
покрывающий ее иней, стекая каплями по запястью.
Он снова чувствует эти капли: они медленно ползут по коже, оставляя
мокрые дорожки. Он видит эти дорожки и отблеск огня светильников на
влажной ладони. Он ощущает запах благовоний и слышит тихое
бормотание где-то там, внизу.
Настоятель. Вот он, прямо перед постаментом, уверенно и спокойно
произносит священные слова сутры, соединив руки перед грудью. Его
тело мелко дрожит от холода или страха, или всего вместе, тело — но
не голос.
Голос настоятеля он знает хорошо. Хотя впервые слышит его ушами. Не
многие могут говорить с ками [1]. Этот человек может. Даже среди
монахов такое редкость. Это значит, что в крови настоятеля тоже
течет сила.
А может, и ничего не значит. Он, Като Киёмаса, не слишком хорошо
разбирается в монастырских штучках.
Като Киёмаса. Он едва сдержался, чтобы не рассмеяться, вспомнив,
как звучит его имя. Звучит на человеческом языке. Языке живых
людей. Человеческое имя.
Есть ли имя у настоятеля? Надо будет спросить.
Потеплело. Странные монахи у потрескивающей светящейся сферы в углу
повернулись и посмотрели на него с нескрываемым ужасом. Плохо. Надо
взять себя в руки. Тем более — они у него теперь есть.
Он поднял руки и помахал ими в воздухе. Настоятель перестал
бормотать, открыл глаза, и в них плескался такой неземной восторг,
что Киёмаса все же не выдержал и рассмеялся. И шагнул вниз с
постамента. Можно подумать, этот человек увидел своего ожившего
бога. Можно подумать.
— Мой великий господин Дзёотиин [2]...
Босые ступни коснулись пола, и Киёмаса развернулся настолько резко,
что монах отшатнулся:
— Като! Господин Като! Привыкай, монах! — рявкнул он и от души
хлопнул настоятеля по плечу.
И наклонился, внимательно его рассматривая:
— А впрочем... «Великий господин» можешь оставить.
Мне нравится.
В святилище царил полумрак, а воняло так, что хотелось проломить
стены и впустить сюда хоть немного воздуха. Зачем эта дурацкая
атрибутика? Он и без всяких древних ритуалов прекрасно откликался,
когда его призывали. Впрочем... может, это нужно монахам, чтобы
настроиться? Нанюхаться дыма и... Киёмаса снова огляделся по
сторонам. Очень странно — не ощущать больше этих стен и дверей,
ламп и статуй. И не чувствовать, как судорожно бьются сердца
собравшихся здесь людей. Их много вокруг, еще бесконечные мгновения
назад он видел их души и слышал их мысли. Души, переполненные
чистым восторгом предвкушения, и мысли, мечущиеся под коробками их
черепов, — страх, неуверенность, беспокойство.
