Утро 5 января 1942 года было холодным и безрадостным. По пустынной Черч-стрит гулял пронзительный ветер. В тот день я отбыл на службу в морскую пехоту США.
Война с Японией шла меньше четырех недель. Остров Уэйк пал. Пёрл-Харбор стал настоящей трагедией, горьким, жгучим унижением. Поспешно сочиненные военные песни пели все от мала до велика, однако патриотический настрой нисколько не компенсировал художественные недостатки этих произведений. Казалось, в глазах у каждого притаился огонек истерии.
Но все это ровным счетом ничего для меня не значило. Со мной рядом шел отец, так же как и я отворачиваясь от ударов холодного ветра. Я чувствовал боль внизу живота – рана была еще свежая и сильно саднила. Швы сняли всего несколько дней назад.
Я хотел поступить на военную службу на следующий день после Пёрл-Харбора, но в медицинской комиссии настояли, чтобы я совершил обрезание. Это стоило сотню долларов, хотя я до сих пор не уверен, платил я доктору или нет. Но я точно знаю, что немногие молодые люди в то судьбоносное время отправлялись на войну отмеченные таким образом.
Мы перешли луга Джерси и добрались до парома, который перевез нас через Гудзон в деловую часть Нью-Йорка. Завтрак дома был забыт. Мама была на ногах еще затемно – она не проронила ни слезинки. Наше прощание нельзя было назвать душераздирающим, не было в нем и намека на мужество, отвагу и решительность – ни одно из этих слов не описывает в полной мере то, что происходило в действительности.
Расставание с домом, как и многое другое в этой войне, являлось истоком героизма. Мама проводила меня до двери, взглянула грустными, тоскливыми глазами и молвила: «Храни тебя Господь, сынок».
А затем было молчаливое путешествие по лугам и столь же безмолвное прощание перед массивной дверью дома номер 90 по Черч-стрит. Отец быстро обнял меня, затем так же поспешно отвернулся, пряча от меня лицо, и ушел. Швейцар-ирландец окинул меня взглядом и улыбнулся.
Я вошел в здание и стал морским пехотинцем. Капитан, принимавший присягу, чрезвычайно упростил и укоротил церемонию. Мы все подняли руки, затем опустили, когда он опустил свою. Когда было разрешено расходиться, мы догадались, что стали морскими пехотинцами.
Сержант-ганни[1], ставший нашим «пастухом», быстро расставил все на свои места. Сочные ругательства, к которым мне еще предстояло привыкнуть, срывались с его губ и текли непрерывным потоком, словно он всю жизнь только и практиковался в этом занятии. Позже мне еще доведется узнать истинных виртуозов этого дела. Но тогда он, подгонявший нас в Хобокен, к поезду, казался мне неподражаемым. Тем не менее он был достаточно добр и ласков, чтобы буркнуть нам слова прощания, посадив в поезд. Он стоял в конце вагона – человек средних лет, подтянутый и пока еще довольно изящный, впрочем, его изящество грозило вот-вот исчезнуть благодаря быстро отрастающему животу. Он носил голубую форму морских пехотинцев, а поверх нее – зеленую шинель установленного образца. Сочетание голубого и зеленого всегда казалось мне несколько странным, но в тот момент оно как-то особенно резало глаза – яркие, веселые сине-голубые краски формы морпехов в обрамлении блеклой зелени.
