Эффект бабочки. Израиль – Иран: от мира – к войне, от дружбы к ненависти

Одиннадцать дней назад – седьмого дня седьмого месяца семьдесят седьмого года – я впервые в жизни пересек границу страны, в которой пожил более сорока синайских лет. И походил я не столько на композитора Глинку, который плюнул в ее сторону, очутившись за шлагбаумом, сколько на помятого Иону, только что вышедшего из чрева кита, но пребывавшего в этом чреве гораздо дольше, чем пророк.

Поезд шел из Кошице в Братиславу.

На клочке испорченного бланка декларации, сохранившемся в кармане, я записывал возникающие строки. Так закладывают памятную записку под фундамент, на котором начинают расти стены нового пространства жизни, строки, написанные на дымящихся развалинах отошедших лет –

Из сузившейся до мерцательного сердечного ритма щели Чопа, через металлические пустоты вокзала в Братиславе, поезд внезапно вырвался в раздвинувшееся пространство – так внезапно раздвигают смысл жизни – все тот же советский поезд, но уже как бы иной. Даже проводник весь как-то сник и стушевался.

Своим беспокойным задыхающимся бегом рассекал поезд западную Европу, ее благополучие и сытость, отбрасывая облака, косо и низко идущие на восток, в охваченные хронической паранойей депрессивные пространства России.

В Израиль мы улетали в ночь на десятое июля.

Полицейские машины сопровождали наш автобус сквозь раскинувшуюся в бюргерском сне Вену. Столь привычно и тревожно полицейские, с оружием наперевес по сторонам, вели нас гуськом в темень плоских пространств, к трапу.