Лера зажмурилась, из последних сил пытаясь сбросить с себя оцепенение, затем снова открыла глаза – ничего не изменилось. Абсолютная, всепоглощающая чернота, будто её проглотила гигантская чернильная лужа, не оставив ни щели, ни просвета. Воздух был неподвижным, густым и безвкусным, им невозможно было надышаться. Она вскинула руки перед лицом, помахала ладонью у самого носа – ни малейшего движения, ни тени в кромешной, осязаемой тьме. Казалось, само пространство перестало существовать.
В ушах – не привычная, уютная тишина перед сном, когда за окном мягко шуршат листьями деревья и доносится сонный гул города, а болезненная, режущая, давящая пустота. Физическое ощущение вакуума, как если бы кто-то безжалостно вырвал её слух вместе с корнем, оставив лишь две холодные, онемевшие раковины.
Инстинктивно она открыла рот и закричала изо всех сил, вложив в этот крик весь накопившийся ужас.
Ничего.
Только странное, щекочущее вибрацией ощущение в горле, когда голосовые связки напряглись и сомкнулись, и холодные пальцы на шее, ощутившие мелкую, беспомощную дрожь. Значит, звук был. Он родился, жил и умер, так и не долетев до её сознания. Он был призраком, тенью, которую она могла лишь чувствовать кожей, но не воспринимать.
Лера сжала кулаки, до боли впиваясь ногтями во влажные ладони. Еще недавно она заливалась звонким смехом над какой-то шуткой Насти в уютном кафе. Как звучал её собственный смех? Высокий, с легкой, срывающейся хрипотцой? Или глухой, низкий, будто подавленный? Она напрягала память, пытаясь вызвать из недр мозга эхо, но та отказывалась воспроизводить этот простейший звук, выдавая лишь картинку без саундтрека. Память предала её, став немым кино.
12 сентября. Кабинет отоларинголога
Воздух в кабинете был густым и спертым, пахло антисептиком и старой кожей кушетки. Солнечный луч, пробивавшийся сквозь полузакрытые жалюзи, пылил над столом врача, освещая модель уха в разрезе – лабиринт из гипса и пластика, который теперь казался Лере чуждой и бесполезной планетой.
– Психогенная глухота, – произнёс врач, и Лера, не отрываясь, прочитала этот приговор по движению его усталых, обветренных губ.
Она научилась этому мастерству за последние месяцы отчаяния – с того самого дня, когда мир для неё резко и бесповоротно замолчал. Не отвлекаться на выразительные глаза, не искать подсказки в морщинках у висков – смотреть прямо на рот. Губы – вот новый источник истины, вот что важно теперь. Они двигались медленно, растягивая слова, будто говоря с неразумным ребенком или иностранцем.
