Он не умер. Это было бы слишком просто.
Смерть – это конец, точка, за которой тире. Ему же досталось нечто иное, куда более изощренное. Не точка, а бесконечное многоточие, растянувшееся в липкой, безвоздушной темноте.
Сначала – взрыв света. Не ослепительная вспышка, а белый кадр, выжженная фотография реальности. Потом – звук. Не оглушительный удар, а хрустальный треск, будто Вселенная – это гигантское зеркало, и кто-то только что пробил его кулаком.
А потом… тишина.
Не та благословенная тишина, что наступает после крика, а тишина-субстанция. Густая, вязкая, лишающая формы. В этой тишине не было ни его тела, ни его боли, ни его страха. Было лишь одно-единственное, оставшееся от него – осознание. Осколок сознания, затерянный в абсолютном Нигде.
И из этой тишины начал прорастать новый мир.
Он возник не сразу – сначала как тень на периферии несуществующего зрения. Потом обрел твердь – прохладную, гладкую, отполированную до зеркального блеска. Он стоял. На чем-то, что было похоже на черный обсидиан, растекшийся до самого горизонта.
Он поднял голову – и мир обрушился на него.
Над ним не было неба. Вернее, оно было, но сотканное из ядовито-зеленого сияния, как если бы полярное сияние застыло в одном мгновении навеки. И в этой пульсирующей зелени, вместо звезд, горели миллионы крошечных сцен. Кадры его жизни. Вот он, семилетний, плачет в подъезде от насмешек. Вот он, пятнадцатилетний, целует девчонку за гаражами. Вот получает диплом. Вот хоронит деда. Все было вырвано из времени и подвешено в этой зловещей люминесценции, как сиротливые огоньки.
Перед ним простиралось море. Абсолютно черное, неподвижное, без единой ряби. Отражающее в себе то зеленое безумие, что творилось наверху. Оно не было водой – оно было жидкой тьмой.
