Уточек, вышитых на ковре, можно показывать другим.
Но игла, которой их вышивали, бесследно ушла из вышивки.
Народная мудрость
Во дворце Фонтенбло, расположенном в департаменте Сена и Марна, в семидесяти километрах к юго-востоку от Парижа, старинные напольные часы показывали четыре тридцать утра. Бесшумно, крадучись, как камышовый кот на охоте, император вошёл в женскую спальню, чтобы попрощаться: он уезжал. Взглянул на сладко спящую хозяйку спальни и не стал её тревожить. На высокой кровати под балдахином, кутаясь в китайские шелка, лежал «гадкий утёнок» – креолка из французской колонии Мартиники. Её зовут Жозефина де Богарнэ. Эта дама принадлежала персонально ему, императору французов Наполеону Бонапарту (так, по крайней мере, считал сам носитель этого титула). Он знал, что Жозефина – не красавица, но грация и обаяние превращали её в обворожительную женщину. Её пряный природный запах, улыбка, голос, суждения и прочее, всё то, из чего состояла мадам, были его персональной собственностью. Любвеобильный кавалер ещё раз бросил нежный взгляд на спящую возлюбленную и подошёл к окну. Восхищаясь прекрасной, как невеста, Францией, император убрал левую руку за спину, а правую ладонь привычно сунул за отворот походного сюртука-редингота мышиного цвета. Этот жест рыцарей Тайного Ордена давал ему ощущение всемерной поддержки со стороны Великого Братства, всякий раз упорядочивая его скачущие мысли. Цветущие поздней весной сады его любимого Фонтенбло настраивали Бонапарта на серьёзные размышления о собственном месте в мировой истории, дающем право на бессмертие. Он вспомнил, как во время египетской кампании шальная пуля неприятеля летела ему прямо в лоб, ещё немного и… Лишь за секунду до этого Наполеон наклонился, чтобы подтянуть ботфорты. Пуля убила стоящего сзади офицера. Это не единственный подобный инцидент в его биографии: Провидению явно было угодно сохранять ему жизнь. Ради чего? Если бы он тогда погиб, не состоялось бы передела Европы и заморских территорий, а на сегодняшней карте мира было бы десятком государств меньше.
– C’est la vie![1] – прошептал он, коверкая французские слова до сих пор не изжитым итальянским акцентом. – Сколько ни вычёркивать, ни выпускать и ни искажать, после того, что я сделал, меня трудно стереть с лица земли. Мои подвиги говорят сами за себя, они сияют, как солнце!
