Утро начиналось с тишины, которая бывает только перед бойней. На улице над Мидтауном стоял тонкий, влажный свет, и город казался зажатым в ладони – плотный, напряжённый, готовый разорвать кого-нибудь за невнимательное движение. В витринах кафе отражались люди, у которых была куда более простая жизнь, чем у тех, кто собирался в этом здании на девятом этаже. Для них девять этажей – лишь несколько пролётов лестницы. Для Виктории Кросс – девять этажей означали очередной день, который выжмет из неё всё до последней капли.
Она вошла в редакцию с чашкой чёрного кофе в руках и привычной решимостью, которую давно научилась надевать как броню. Пиджак из секонд-хенда сидел на ней идеально – потому что она умела выбирать вещи так, чтобы они выглядели дороже, чем есть на самом деле. Волосы были собраны в небрежный узел, взгляд острый и расчётливый, но плечи едва заметно опустились, будто под тяжестью невидимого груза – где‑то глубоко внутри всё же шевелился страх, упрямый, не поддающийся ни разуму, ни язвительным уколам сарказма.
В редакции UrbanPulse пахло старым бумагой и ещё более старой журналистской амбицией. Сотрудники были погружены в свои дела, а щелчки клавиш звучали, как механические тики времени – каждый удар будто останавливал что-то внутри. Дженнифер Лоу, главный редактор, уже сидела во главе стола в конференц-зале, выражение её лица оставалось неизменным – ровным, словно выточенным из стали, не предназначенным для посторонних чувств и взглядов. Она подняла голову, когда Виктория проходила мимо открытой двери, – и взгляд, брошенный ей вслед, был профессионален до беспощадности.
– У тебя есть минутка? – крикнула Дженнифер, не делая паузы. – Зайди к нам.
Виктория села. Она сжимала кружку в руках так сильно, боясь, что та может выпасть в самый неподходящий момент.
– Какой у нас фидбек по материалу о модной неделе? – спросила Дженнифер, и это был не вопрос, а приговор.
Виктория вдруг вспомнила прошлую ночь в деталях: саму себя в пустой квартире, свет настольной лампы, падающий на клавиатуру под острым углом, и ощущение, будто она выдавливает из себя не текст, а что-то более личное – кровь, нерв, последнюю каплю веры в то, что её слова ещё что-то значат. Расследование растянулось на шестнадцать тысяч знаков: теневая изнанка fashion-индустрии, дизайнеры-мародёры, подвальные фабрики в Бруклине с их потными станками и молчаливыми мигрантами, новая экономика «поп-этикета», где тренды рождались не из вдохновения, а из страха – страха потерять лицо, отстать, исчезнуть из поля зрения. Это был её текст: выверенный, жестокий, с логикой, отточенной до лезвия, и несколькими акцентами, от которых должно было перехватывать дыхание. Она верила, что это её момент – настоящий поворот судьбы, а не просто очередная царапина на теле равнодушного интернета.
