Небо пылало багрянцем.
Тяжёлые тучи нависли над горами так низко, будто хотели поглотить их целиком.
Солнце оседало в их толщу, оставляя за собой полосу густого света, отливающего кровью.
Воздух стал плотным и сухим.
Каждый камень, каждая вершина горы горела отражённым пламенем.
Тишина стояла странная, настороженная – лишь изредка ветер проносился между камней, звуча как молитва в этот раскалённый вечер.
Закат жил. Он дышал, пульсировал и тянул за собой тьму.
Когда последний луч солнца коснулся склонов, среди огненного зарева проступил силуэт старого монастыря.
Упрямый, будто выросший из самого камня, он стоял на краю пропасти, где не росло ничего, кроме жёсткой травы и редких низких деревьев.
Его стены, потемневшие от времени и ветра, всё ещё держались, а в окнах мерцал слабый свет свечей.
Высоко в горах, среди багряного неба и клубящегося тумана, он казался молчаливым свидетелем того, что вот-вот должно произойти.
***
Внутри царил полумрак.
Тяжёлый запах воска и ладана пропитал воздух, а каменные своды, покрытые копотью, отражали дрожащее пламя свечей.
Свет колебался на старинных иконах и потускневших фресках, оживляя их лики.
У алтаря стоял настоятель – седовласый, с глубокими морщинами у глаз, полными света и печали.
Рядом – двое старших монахов, хранителей, молча наблюдали за ним. Остальные стояли поодаль.
Двери распахнулись.
Вбежал молодой монах – измученный, в крови и пыли.
– Настоятель, – прохрипел он, падая на колени. – В ущелье воины, несущие знак Тьмы. Они направляются к нам за святыней. К рассвету будут здесь.
Под серым плащом настоятеля угадывалась худоба, но в движениях чувствовалась твёрдость – не физическая, а внутренняя.
Лицо иссечено временем, как древняя икона: глубокие морщины у глаз, тонкие губы, крепкий подбородок.
Длинные седые волосы были перехвачены кожаным шнурком, борода аккуратно подстрижена.
Взгляд – светлый, уверенный, но с какой-то усталостью, которую не скрывали даже глаза цвета поблёкшего янтаря.
Он говорил негромко, и всё же, когда произносил слово, в храме будто замирал воздух.
В его голосе не было ни страха, ни сомнений – только тихое знание неизбежности.
Для братьев он был не просто наставником, а совестью.
