Хорошо с похмелья просыпаться – не нужно одеваться, потому что лёг спать не раздевшись, плюхнулся носом в подушку, как был – при штанах и в майке, и – захрапе-е-ел! Плохо вот что – голова наутро трещит, буквально по швам. А ещё хуже – это когда похмелиться нечем, а надо бы. Ох как надо!
Семён и не искал, знал, что в квартире ни копейки. С холодным чайником в руке он подошёл к окну проведать. Что проведать? Ну-у, уличную атмосферу, если так можно сказать, все ли дома на месте, магазины, погоду… зимнюю, февральскую проведать, сколько снега опять за ночь навалило и, конечно же, осинушку, не спилили ли. Да кто её спилит! Эн, вон она, стоит, красавица голая, тянется лапками к окну, трепыхается вся от ветра. Ну, какое-никакое деревце, а до четвёртого этажа, гляди-ка, вымахала… Семён ещё раз сделал очередь глотков, поставил пустой чайник на подоконник, грустно вздохнул: взбодрить бы организм.
Уж как третий день Семён вот так подходит с утра к окну, а потом бежит искать по друзьям-родственникам копейки-рублики взаймы, а кто и нальёт. Чтобы опять к вечеру носом в подушку. Семён ненавидел себя, когда хотел выпить. Веру, жену любимую, было жалко, сына, обожаемого, единственного ребёнка в семье, было жалко, да паршивый кадык брал верх. Как только наступал такой день, когда Семён приходил домой выпивши, жена приказывала их сыну, пятикласснику Вовке, складывать все школьные принадлежности, тетрадки, учебники в большую сумку, и без слов уходили они к тёще Семёна. Жить. Примерно на неделю. Нет, пьяный Семён не буянил, не скандалил, он был тихим алкоголиком, но жена поступала так: забирала сына и уходила. А когда они возвращались, Вера не устраивала разборок, не умоляла мужа как-то вылечиться или закодироваться от пьянства, она просто начинала прибираться в квартире, проветривала, готовила, стирала, да и сын вёл себя с отцом как ни в чём не бывало. И жизнь продолжала течь своим чередом. И так из года в год. А может, всё-таки «разборки» пошли бы Семёну на пользу? А кто его знает!
«Ну ты это, давай тут без меня», – странную фразу сказал Семён, обращаясь к осине, и направился в прихожку. Там, у большого овального зеркала, он с трудом натянул на ноги «дутыши», уже живее запустил руки в рукава пуховика, отворил дверь. Отворил и замер, за порогом стояла старушка. Старушенция не то улыбалась, не то ухмылялась краешкам рта, показав довольно приличный жёлтый клык.
