Меня зовут Лёха. Раньше я не задумывался, что имя может когда-то звучать чужим. Тогда я просто жил – ходил на пары, зависал с Ваней у магазина, слушал музыку в дешёвых наушниках и мечтал уехать куда-то, где море пахнет солью, а не бензином.
Ваня был тем, кто всегда вытаскивал меня из мрака. Он мог засмеяться в самый неподходящий момент, и смех у него был заразительный, громкий, как будто он хотел перекричать всё зло в мире. Мы дружили с детства – он жил в соседнем доме, и я знал все его привычки, даже как он прищуривается, когда врёт.
Когда пришла повестка, мы пошли вместе. Мать плакала тихо, почти без звука – я помню, как у неё дрожали руки, когда она клала мне в рюкзак крестик. Отец сказал: «Не ссы, сын. Служба – не тюрьма». А я и не боялся. Тогда ещё нет.
Служба начиналась скучно. Крики сержантов, грязь под ногтями, серая форма, одинаковые лица. Мы привыкли к тому, что день – это бесконечное повторение строевых шагов, а ночь – короткая передышка.
Ваня умудрялся смеяться даже тогда. Он однажды нарисовал на стене казармы рожицу маркером и сказал, что это наш «талисман от скуки».
Когда нас отправили в Чечню, я подумал, что, наверное, всё не так уж страшно. По дороге я пытался разглядеть горы за узкими окнами броневика – они стояли спокойно, как старики, которые уже видели всё. Ваня крутил в руках зажигалку и сказал:
– Главное – не забыть, зачем мы тут.
Я хотел спросить: «А зачем?» – но не успел. В тот день нас впервые обстреляли.
Первый бой был не похож на то, чему учили. Никто не кричал «вперёд!», не звучала музыка героизма. Просто вдруг из-за холма посыпались вспышки, и земля задышала порохом.
Я не помню, когда начал стрелять. Автомат стал продолжением рук, а мир сузился до шума – глухого, вязкого, как будто сам воздух стал тяжёлым.
Я видел, как Ваня бежит впереди, пригибается, кричит что-то, но я не слышу. Всё растворилось в звоне. Мгновение – и белый свет, удар, гул.
Очнулся я уже в воронке. Вокруг тишина – не настоящая, а такая, от которой звенит в ушах. Я поднял голову и увидел Ваню. Он лежал рядом, неестественно вывернут, с лицом, на котором застыл тот самый прищур, будто он опять шутит.
Я пополз к нему. Схватил за руку. Холодную.
