В одиннадцать часов пополудни из Кадыкёя[1] к Галатскому мосту [2] следовал теплоход, на палубе которого сидели двое молодых людей и беседовали. Ближе к борту сидел полный и белолицый юноша со светлокаштановой шевелюрой. Взгляд его карих близоруких глаз, сощуренных под очками в черепаховой оправе, медленно скользил то по лицу его приятеля, то по залитым солнечным светом водам Босфора. Его прямые и довольно длинные волосы постоянно выбивались из-под съехавшей на затылок шляпы, падая на правую бровь и очки. Говорил он очень быстро, и от этого его губы становились особенно красивыми, и красоту их подчеркивала бородка, обрамлявшая его лицо.
Его приятель был бледным, тщедушным и худым, с нервными безостановочными жестами и колючим взглядом.
Оба были среднего роста, и обоим было самое большее двадцать пять лет.
Толстяк, пристально глядя на море, рассказывал:
– Я бы расхохотался, если б не сумел себя сдержать. Когда историк начал ей задавать вопросы один за другим, девчонка совсем растерялась и смотрела по сторонам, словно звала на помощь. Я знал, что она даже не открывала конспекты, так что, думаю, ну все – засыпалась. И тут я заметил, что Умит подмигивает профессору за ее спиной. Ну и в итоге спустя несколько вопросов профессор ответил на них сам и отпустил девчонку.
– Профессор что – сохнет по Умит?
– Да он по каждой юбке сохнет – посмотри на него!
Затем он стукнул приятеля по колену и добавил – так, будто это касалось только что рассказанной истории:
– Как мне наскучила жизнь! Все надоело! Учеба, профессора, занятия, друзья… И даже девушки. Все достало! До тошноты!
Он немного помолчал. Затем поправил очки и продолжил:
– Ничего мне не хочется. Ничто меня не радует. Чувствую, что с каждым днем все больше погружаюсь в лень, и очень этим состоянием доволен. Может, через некоторое время меня захватит такое безразличие ко всему, что я даже скуки испытывать не буду. Каждый должен что-то делать, но что-то такое… Или уж вообще ничего не делать! И вот я думаю: что мы можем сделать? Ничего! В нашем мире, которому миллионы лет, самым старым предметам двадцать тысяч лет. Да и эта цифра преувеличена. Я позавчера беседовал с нашим профессором философии. Я начал беседу нашу довольно серьезно и постарался обсудить проблему «смысла нашего бытия». Но он так и не сумел мне объяснить, какого черта мы оказались в этом мире. Он принялся нести что-то о радости творчества, о том, что жизнь сама по себе имеет смысл, однако это все неубедительно! Что тебе творить? Творить – это создавать что-то из ничего. Но даже голова самого умного из нас – это не больше, чем хранилище знаний и опыта, накопленного нашими предшественниками. И поэтому когда мы хотим создать что-то новое, на самом деле мы придаем старым вещам новую форму и выбрасываем на рынок. Не понимаю, как такое нелепое занятие может удовлетворить человека. В то время как есть звезды, свет которых доходит до нас лишь за пять тысяч лет, просиживать годы для того, чтобы попытаться обрести бессмертие, написав труды, которые через пятьдесят лет сгниют на книжной полке, а через пятьсот лет от них не останется даже названия? Или копаться всю жизнь в глине, или корпеть над мрамором, лишь бы три тысячи лет спустя твою статую нашли без рук, без ног, но взяли бы в какой-нибудь музей? Увольте, я считаю это крайне глупым.
