Лев Орлов стоял у массивного панорамного окна своей студии, глядя на ночной город, раскинувшийся внизу, как россыпь холодных бриллиантов. За стеклом царила привычная, умиротворяющая жизнь мегаполиса – огни машин, мерцающие окна небоскребов, далекие гудки. Но внутри него все было перевернуто с ног на голову. Необъяснимая, глухая тревога, подступавшая к горлу, была сильнее любого предэфирного волнения. Это было похоже на творческое похмелье, но гораздо хуже – похмелье души.
Он только что закончил последнюю правку сценария к вечернему эфиру, и от слов, которые ему предстояло произнести, остался горький, металлический привкус. «Симферопольский Кукловод» – дело, которое он раскапывал месяцами, вдруг показалось ему не просто историей, а живым, дышащим чудовищем, которое он вот-вот выпустит на свободу. Он чувствовал ответственность, да, но не журналистскую, а какую-то древнюю, мифическую, словно он дерзнул прикоснуться к тайне, не предназначенной для смертных.
Он закрыл глаза, пытаясь отдышаться, и вдруг, с пугающей четкостью, увидел другое лицо. Не безликую жертву из давнего дела, а молодую женщину с испуганными, по-детски широко распахнутыми глазами. Свидетельница. Ее имя было Марина, кажется. Он встречался с ней всего раз, восемь лет назад, когда делал свой первый, еще неуклюжий репортаж о серии краж в элитном поселке. Он тогда, жаждая сенсации, умолчал о ключевой детали ее показаний, выставив историю в более выгодном для драматургии свете. Его материал стал вирусным, а ее – осмеяли в соцсетях, обвиняя во лжи и истерии. Через месяц ее нашли в гараже с перерезанными венами. В предсмертной записке она писала, что не может больше жить, когда ее слово ничего не значит. Ее слово. Его слово. Лев сглотнул ком в горле, резко отвернувшись от окна. Эта тень прошлого преследовала его годами, обостряясь перед самыми важными эфирами. Он давно научился ее заглушать – работой, вином, шумной похвалой команды. Но сегодня она была особенно навязчивой.
«Лев, все готово. Проверяю связь». Голос Алексея, прозвучавший из наушников, вернул его в реальность. Ровный, безэмоциональный, технократичный – идеальное лекарство от любых метафизических терзаний.
Лев кивнул, хотя знал, что Алексей его не видит, и направился к своему месту в студии. Его королевство. Его святилище. Пространство было выдержано в строгих, почти минималистичных тонах: звукопоглощающие панели на стенах, профессиональное световое оборудование, японский микрофон на противовибрационной стойке – его личный фетиш, стоивший как хороший автомобиль. Он поймал свое отражение в матовой поверхности микрофона: усталые глаза, идеально подстриженная трехдневная щетина, темные волосы с проседью, уложенные с нарочитой небрежностью. Сорок лет. Сорок лет, из которых последние пятнадцать он тщательно выстраивал этот образ – «творческий прагматик», доступный гений, разгадывающий тайны прошлого для миллионов. Каждая деталь, от дорогих, но скромных на вид кожаных ботинок до простой футболки без логотипов, работала на этот образ. Контроль. Всегда полный контроль.
