Когда опускают крышку, тишина становится слышнее. Она толще воздуха и холоднее железа. В эту тишину проваливаются слова священника, шелест лент, слабые всхлипы – всё падает туда и не возвращается. Я смотрю на узкую щель между деревом и краем земли – и мне кажется, что мир сделал вдох и не собирается выдыхать.
Мама Ильи берёт меня под локоть. На её ладони пахнет валерьянкой. Она не плачет; плачет тот, у кого ещё остаётся воздух. Похороны – это многоголосие: «пора», «держись», «он был…». Земля глухо ударяет по крышке, как хлебные крошки с подгоревшей корки.
Дом теперь – слово на четыре пустые стены. Меня спасают мелочи: чёрный след на конфорке, чайная ложка с погнутым краем. В кухне – коробка, которую Илья оставил перед отправкой: «Откроешь, если…» Я верила в суеверия и не открывала. Ночью решаюсь. Внутри – шарф, флешка, фотография и письмо: «Если меня нет».
Он пишет просто: он боялся темноты, но любил меня. Просит согреться, найти способ жить. И ещё – если встречу Артёма, «обними его, если сможешь. Похожесть – это только кожа». Я закрываю письмо, как кладут ребёнка в кроватку. Вставляю флешку, смотрю короткие видео «Дом. Кухня. Спальня». Его свист на вдохе – и я улыбаюсь впервые за день.
Дождь. Телефон вибрирует: «Алина? Это Артём. Приехал. Могу зайти?» Я пишу: «Заходи. Дверь открыта». Он входит – и воздух вспоминает, каково быть разделённым на двоих. Голос ниже, чем у Ильи. Мы говорим о лампочке в прихожей и завариваем чай, будто договорившись начинать с простого. Я слышу своё сердце – птицу, которая осторожно расправляет крылья: кажется, продолжение возможно.
Вечером я выключаю свет и оставляю включённым только настольный. Жёлтое пятно ложится на стол, как будто это и есть граница моего мира – дальше тьма, в которой я не обязана никому ничего объяснять. Моросит дождь; по стеклу ползут дорожки воды.
Звонок в дверь – короткий, нерешительный. На пороге силуэт. Свет падает на лицо – и я перестаю дышать. Илья. Нет – Артём. Две волны сталкиваются внутри меня.
