В девяностые мы жили на полутонах – стипендия раз в месяц, зачет – как лотерея, хлеб – по талонам или «с людьми» у гастронома. И был у нас в группе Слава – нетощий, неширокий, такой, на которого и не подумаешь, что будет первым, кто хлопнет дверью аудитории. Он и хлопнул. На третьем курсе принес заявление на отчисление, закинул в пакет тетради, засунул в карман паспорт, на прощание улыбнулся: «Парни, учитесь. Мне некогда. Деньги ждать не любят».
Мы тогда пожали плечами. Денег никто не, не любил, но у нас была сессия, а у Славы – планы. Через месяц я пришел к нему домой – позвал «на чай, заходи». Подъезд с выбитыми стеклами, дверь железная, а дальше – другой мир. На столе – баночки с красной икрой, в углу – японский магнитофон, на кресле – пуховик «Montana» с этикеткой, в коридоре – коробка с импортными кроссовками. Из кухни пахло кофе – настоящим, не растворимым. На окне стоял горшок с лимоном.
– Откуда? – спросил я, показывая на магнитофон.
– С рынка, – отмахнулся Слава. – Не спрашивай. Не суеверный, но… Пока – работает.
Мы выпили чаю, поговорили о всякой ерунде. Он был легкий, быстрый, не злой. Смеялся от души. Я ушел, понюхав кофе на память, и неделю ходил по институту с мыслью, что вот, кто-то же делает, берет что хочет.
Через месяц мы встретились у трамвайной остановки. Он был в той же куртке, только рукав порван, синяк под глазом зеленкой смазан. Глаза веселые.
– Ты где пропал? – говорю.
– Заносит, – ответил и дернул щекой. – И меня подзанесли. Деньги любят счет, а счет любят другие люди. Ничего. Догоним.
Синяк он списал на случайность. Потом, когда мы уже сидели у него на кухне за пустым столом – пустым совсем, без икры и магнитофона, – извиняясь, попросил не осуждать: «Напрягли, короче. Вписался. Думаю, где взять, чтобы отдать. Придумаю. Не впервой».
Я предложил занять, сколько мог. Он махнул рукой.
– Не надо, – сказал. – Я должен быть должен только по делу. Иначе потом голову не включишь.
Он исчез на два месяца, а вернулся вдруг, заросший, с длинными волосами, в зимней шапке, в апреле. Смеялся, дергал плечом: «Живой же!» Про «напрягли» больше не вспоминал.
Потом его «закрыли». Слух был такой: НДС, накладные, какие-то цепочки – все громкие слова, которые мы знали лишь из газетных колонок. Кто-то сказал – по ошибке, под шумок. Полгода посидел – выпустили. Сняли обвинение. Он вышел, как-то сразу постаревший, но все с той же привычкой улыбаться уголками губ.
