Дмитрий Ковалевский
МАША
Раздался выстрел. Очень скоро запахло порохом. Я сразу вспомнила, как отец брал меня с собою на охоту. Они с князем Михаилом Ларионовым были на конях, и я сидела позади батюшки ближе к крупу, качаясь по пути, будто на каком-нибудь механизме. Меня тогда оставили следить за лошадьми, и я не заподозрила того подвоха, какой вижу теперь: что бы я, маленькая, шести или, может быть, семи лет девочка стала бы делать, вздумай эти могучие звери разбежаться.
Выстрел тогда заставил меня переживать о том, кто стрелял: батюшка или князь Ларионов? И ежели это отец, то попал ли? А ежели попал, то кого подстрелил? Стоял ноябрь, и я была укутана поверх платьишка в тёплый меховой полушубок, сшитый няней из обрезков родительских одежд. На склоне, у подножья которого я дожидалась отца, стелился жёлтый ковёр высохшей травы. Небо, чистое, голубое и морозное, походило на ничто, из которого, конечно, ничего никогда не свалится, ни единой дождинки.
Из шуршащего на ветру подлеска вышел папа, а ещё прежде него самого из зарослей какого-то куста вылезла его рука, за чёрный пышный хвост державшая толстую мёртвую птицу. Это оказался глухарь, как мне позже объяснил батюшка. Глухари, рассказал он, птицы, в общем-то, чуткие и неглупые. Но по весне, желая завладеть вниманием глухарихи, становятся рассеянными и часто попадают в руки охотников. Бывает, впрочем, и такое, что брачные игры птицы эти затевают и в лето, и в холодную осень.
Весь обратный путь отец пах шерстью и той родительской свежестью, которая врывается в дом по возвращение отца с матерью из города с подарками.
Так вот, раздался грохот. И я сразу подумала о глухаре. Только через какое-нибудь мгновение одумалась и отложила пудреницу. Взглянула в зеркало, но за спиною дверь всё так же была закрыта. Мне показалось, что вот-вот она откроется, и кто-нибудь ворвётся ко мне. Кто же? А если это абреки пришли? Мы стояли недалеко от кавказских гор. Но в гостиной – знала я – пятеро офицеров, да Коленька мой. Одним выстрелом всех ведь не убьёшь.
Сердце в груди моей забилось, как дикая птаха в клетке. Оттого всё было неясно, что после того грохота не последовало ни пальбы, ни шума. Совсем наоборот – всякие звуки стихли. Едва не теряя сознания от страха, я как могла тихонечко подошла к двери. Жаль только, туфельки мои негромко, но всё же цокали по паркету, пышный подол предательски шуршал, а дыхание своё нервное я так до конца унять и не смогла. И всё же, встав с краешку у двери, я наклонилась к ней, но ничего не услышала. Потому как за нею, по-видимому, никто не шевелился, и ничего не происходило.
