«Еще до рассвета их поднял пронзительный, как лезвие, крик ключника. Спали тут же, в длинном, пропахшем потом и землей сарае на краю поместья, на подстилках из прелой, остро пахнущей горечью соломы. Спины затекшие, кости ныли от вчерашнего, выворачивая суставы тупой, знакомой болью. Но некогда было размышлять о боли, мыслях не оставалось – только смутный, животный ужас перед предстоящим днем. Сегодня – пик страды, и день этот обещал быть длиною в вечность.
Солнце, только-только выползшее из-за холмов, уже не ласкало, а жгло немилостиво, словно раздувая гигантские мехи ада. Небо раскалилось до белесого, выцветшего от зноя полотна, на котором больно было смотреть. Над бескрайним золотым морем пшеницы стоял густой, сладковатый и дурманящий гул – жужжание тысяч насекомых, спешащих поживиться перед гибелью. Этот гул входил в самое нутро, смешиваясь с гулом в собственной голове.
Мартин, плотно сжав в мозолистой, словно из дуба вырубленной руке, рукоять косы, чувствовал, как под тонкой, словно пергамент, кожей набухают кровью старые волдыри, обещая к вечеру превратиться в кровавые мешки. Первый взмах – и густой, сочный шелест наполнял пространство, на миг заглушая звон в ушах. Стебли падали покорно, устилая землю ровным слоем, и в этом шелесте слышалось что-то горькое – словно это не пшеницу жали, а подрезали крылья самому дню. За ним, отставая на взмах, двигались другие мужики. Не было слышно ни песен, что пели деды, ни разговоров – только тяжелое, свистящее, как у загнанной лошади, дыхание и сухой, безжалостный шепот срезаемой пшеницы, отсчитывающий секунды их жизни.
Жара наливалась свинцом, заливая легкие и пригибая к земле. Пот жгучими струями заливал глаза, соляными дорогами струился по вискам, оставляя белые, как следы слез, дорожки на запыленной, потрескавшейся коже. Рубаха, промокшая насквозь, прилипла к спине мертвым, тяжелым саваном. Каждый раз, разгибаясь с хрустом в позвоночнике, чтобы смахнуть налипшую солому с лезвия косы, Мартин чувствовал, как мир плывет в багровых кругах, и видел вдали – неподвижную, как предвестник беды, фигуру управляющего на вороном коне. Неподвижный, как каменный идол, он наблюдал за ними, и его холодный, отстраненный взгляд был острее и безжалостнее любой косы, пронизывая насквозь, вымеряя каждое движение на предмет лени.
