Страшные сказки Туманного Альбиона

Эта книга родилась из шепота, что пробивается сквозь трещины в камнях старых городов, и из ритма, что отбивают сердца, заточенные в темнице собственных страстей. Она собрана из обрывков разговоров в придорожных тавернах, из баек, что рассказывают у костра, и из странных баллад, чьи мелодии забываются, а слова врастают в память, как старые раны.

Мне довелось услышать истории, которые не пишут в летописях. Их не читают – их поют шепотом или кричат в бурю. Они передаются из уст в уста, обрастая невероятными подробностями, но сердцевина их остается неизменной: яростной, горькой и прекрасной. Я стал лишь проводником, пытаясь перенести на бумагу ту магию, что живет в ритме и строчке, превратить услышанный напев в зримый образ, а чужую боль – в общечеловеческую притчу.

Не ищите в этих страницах строгой правды. Ищите огонь в очаге лесника, тень на стене замка и тот самый смех, что звучит там, где должно быть лишь эхо рыданий. Эти истории – эхо чужих судеб, ставшее для меня вдохновением. Теперь я передаю его эхо вам.

Приготовьтесь. Впереди – странное и удивительное путешествие.

Дым от глиняной трубки стелился густой пеленой, цепляясь за низкие, закопченные балки потолка. В воздухе витал тяжёлый дух прокисшего эля, влажной шерсти и человеческого пота. «У Висельного Дерева» была не тем местом, где ищут утешения. Сюда приходили, чтобы забыться, утопить в хмельном тумане вину, страх или отчаяние. Или же, как Томас Харгрейв, чтобы попытаться сбежать от призраков, что звенели в ушах тише, чем звон кружек, но куда настойчивее.

Томас сидел в углу, вдавив свои широкие плечи в стену, словно пытаясь стать её частью, раствориться в штукатурке и тени. Его кружка была полна, но он не притрагивался к ней. Взгляд, обычно твёрдый и пронзительный, как лезвие топора, был устремлен в никуда, в какую-то точку на липком от пролитых напитков столе. Он был палачом Йоркшира. Человеком, чьё имя заставляло содрогнуться самых отпетых негодяев и набожно креститься добропорядочных горожан. Его руки, лежавшие на столешнице ладонями вниз, были испещрены шрамами и покрыты старыми мозолями – немыми свидетелями бесчисленных казней.

Бармен, старый Джосайя, сгорбленный, как высохший корень, наблюдал за ним исподлобья. Он знал Томаса давно, видел его после самых мрачных «работ» – усталым, замкнутым, иногда выпивающим лишнюю пинту, но всегда сохраняющим незыблемый стержень, ту самую веру в Закон и Порядок, что делала его инструментом воли Господа и Короны. Но сегодня в палаче было что-то сломанное. Не тело – душу.