Рим дышал жаром даже ночью, выдыхая в открытые окна дневную усталость раскаленных камней. Анна сидела в кресле, подтянув колени к груди, и смотрела на город, который перестал быть для нее домом, превратившись в огромный, богато украшенный мавзолей. Мавзолей ее чувств, ее слов, ее самой. За окном, в раме из плюща, рассыпались по холмам огни, похожие на упавшие звезды, но их свет не достигал ее, застревая в толстом, вязком стекле ее апатии. Уже год. Триста шестьдесят пять пустых вращений земли, триста шестьдесят пять рассветов, которые она не встречала, и закатов, которых не провожала. Они просто случались, как случается прибой с безразличными к нему скалами.
Ее квартира, когда-то бывшая средоточием жизни, споров и смеха, теперь напоминала музей заброшенных вещей. Книги на полках, казалось, покрылись невидимым слоем пыли – пыли забвения. Ноутбук на столе спал мертвым сном, на его темном экране отражалось ее бледное, невыразительное лицо. Последний открытый файл назывался «Глава четвертая», и курсор в нем застыл на середине предложения год назад. Он так и мигал там несколько недель, словно отчаянное, слабое сердцебиение, а потом погас, когда сел аккумулятор. Она больше не заряжала его. Слова ушли. Они покинули ее вместе с ним, забрав с собой все цвета, все вкусы, все ощущения. Он ушел, и мир стал плоским, двухмерным, как плохая фотография.
Его звали Марко. Имя, которое она больше не произносила вслух, но которое эхом отдавалось в каждом ударе ее сердца, в каждой паузе между мыслями. Он был ее архитектором, не только по профессии, но и по сути. Он выстроил ее мир, наполнил его смыслом, светом и воздухом, а потом одним движением вынул несущую стену, и все рухнуло, погребая ее под обломками. Расставание было не просто болезненным, оно было аннигилирующим. Оно стерло ее, оставив лишь оболочку, пустой контур, который продолжал по инерции дышать, ходить, покупать продукты в маленькой лавке на углу. Лавочник, синьор Марио, каждый раз спрашивал: «Все хорошо, синьорина?», и она каждый раз кивала, изображая улыбку, которая не доходила до глаз. Ее глаза, когда-то живые, чуть насмешливые, теперь были похожи на два потухших колодца.
Она встала и подошла к книжному шкафу. Ее пальцы, длинные, тонкие, скользнули по корешкам. Вот ее книга. Единственная. «Шелковая тишина». Удивительно, но она все еще продавалась. Критики назвали ее «пронзительным и тонким дебютом», «романом, написанным на выдохе». Сейчас ей казалось, что его написал кто-то другой. Та женщина умела чувствовать, умела превращать боль в метафоры, а любовь – в кружево из слов. Эта женщина умерла. Анна провела пальцами по своему имени на обложке. Анна Морелли. Кто это? Просто набор букв.
