Господи, дай мне душевный покой, чтобы принять то, что я не могу изменить,
дай силы изменить то, что могу,
и мудрость, чтобы отличить одно
от другого.
По паспорту она была Мария Степановна, но с рождения и до конца жизни все называли ее просто Маруся. Даже я. Хотя Маруся была младшей сестрой моего отца, и, стало быть, моей законной родной теткой.
Всё, что мне вспоминается из детства, почти всегда связано с Марусей. Видимо, только рядом с нею я чувствовала себя беззаботным и счастливым ребенком, а не придатком ячейки соцобщества, который только «должен» и «обязан».
Ребенком я была поздним. Странно, как вообще мои вечно занятые родители умудрились меня родить. Потом, конечно же, были ясли. На черно-белых фотографиях сорокалетней давности я ору, стоя в казенном деревянном манеже размером с хороший загон для поросят. Обычно нас туда усаживали человек по пять, а то и больше, и в замкнутом этом пространстве мы учились ходить и бороться за место под солнцем, отнимая друг у друга игрушки или просто шпыняя ближнего. Освоив азы выживания в коллективе, я перешла в детский сад, чтобы оттуда уйти в школу и далее – в светлое будущее.
Аккурат на вторую половину моего дошкольного существования пришелся царский указ советского правительства, даровавшего народу своему целых два выходных дня вместо одного, а стало быть, и дети совтрудящихся и совслужащих должны были пребывать теперь вне дошкольной казармы не только в воскресенье, но и в субботу.
Для трудоголиков вроде моих родителей это было настоящей катастрофой. Отца я в детстве почти не видела, он рано уходил, поздно возвращался, постоянно мотался по командировкам или сутками пропадал в своей лаборатории, какой-то жутко важной и жутко секретной. Благодаря последнему нам даже дали отдельную квартиру – едва мне исполнилось семь лет, мы вселились в крошечную новенькую хрущевку, «с ванной и даже с балконом», – как восторженно восклицала мама в трубку нашего собственного квартирного телефона, что по тем временам тоже было роскошью. Впрочем, не уверена, что отец толком прочувствовал эту перемену в нашей жизни, разве что водитель служебной «Победы» вез его теперь на четверть часа дольше, и подниматься приходилось не на второй, а на четвёртый этаж. В новой квартире, как и в старой, отец либо отсыпался после работы, либо выхаживал по коридору, дымил трубкой и что-то бубнил себе под нос. Наткнувшись на меня, он озадаченно столбенел, потом присаживался на корточки, близоруко щурился и радостно сообщал прямо в мою детскую рожицу:
