Ватикан, наши дни
Тишина в Секретном архиве Ватикана была не просто отсутствием звука. Она была субстанцией. Густой, тяжелой, сотканной из пыли веков, шепота молитв и невысказанных признаний, запертых в миллионах пергаментных страниц. Она давила на барабанные перепонки, делая каждый удар собственного сердца оглушительным, как набатный колокол. Воздух, пахнущий старой бумагой, рассохшейся кожей переплетов и едва уловимой, стерильной нотой озона от работающей аппаратуры, казалось, можно было резать ножом. Для монсеньора Валерио Росси, семидесяти восьми лет от роду, эта тишина была симфонией всей его жизни – колыбельной и реквиемом одновременно. Она была его утешением и его проклятием, хранилищем мудрости и тюрьмой для забытых истин.
Он сидел, ссутулившись, перед терминалом мультиспектрального сканера, и его костлявые пальцы, покрытые сетью старческих пигментных пятен, порхали над сенсорной панелью с проворством, удивительным для его возраста. Свет от экрана отбрасывал призрачные, колеблющиеся блики на его морщинистое лицо и серебристый ободок волос, выхватывая из полумрака глубоко запавшие глаза, которые видели больше, чем было позволено большинству. В этом подземном царстве, где прошлое было живее настоящего, Валерио был не просто главным архивариусом. Он был заклинателем призраков, заставлявшим мертвые буквы говорить. Он был свидетелем веков, не покидая этого подземелья, и бремя этого знания согнуло его плечи сильнее, чем годы.
Сегодня его добычей была папская булла 1652 года, изданная Иннокентием X. На первый взгляд – рутинный документ, один из тысяч, проходивших через его руки. Несколько листов толстого, пожелтевшего от времени пергамента, исписанных витиеватой, но предельно ясной латынью, касались распределения церковных земель в Ломбардии. Валерио прочел ее трижды, его натренированный глаз скользил по строкам, не находя ничего примечательного. Юридические формулировки, имена мелких феодалов, границы участков, заверенные печатью. Но что-то – интуиция, отточенная пятьюдесятью годами работы с тайнами, – заставило его не отправлять буллу обратно в хранилище. Что-то в неестественной равномерности чернил, в какой-то стерильной чистоте пергамента под текстом показалось ему подозрительным. Словно искусный художник нарисовал безмятежный пасторальный пейзаж поверх другого, более тревожного полотна. Словно под спокойной поверхностью озера таился темный, бездонный омут.
