Коан пластикового лотоса

Безымянный сидел в фэстфуд-ресторане, одном из тех, что пришли к нам с запада вместе с рекламой жвачки, протеиновых батончиков и демократии. Всё перечисленное оказалось полным гавном, как и этот «храм» из пластика и отражённого в тонированных стеклах угасающего дня. Он приходил сюда не ради еды, отдававшей картонной условностью и запахом пережаренного масла – древней, как самсара, печалью безысходных циклов, – а чтобы наблюдать. Практиковать осознанное восприятие самсары в её чистейшем, концентрированном виде, подобно тому как отшельник взирает на бурлящий страстями город с вершины горы, видя не дома и улицы, но потоки кармических ветров, несущих пыльцу страданий от одного существа к другому.

Он заказал самое безобидное – картошку фри, бледные, вялые соломинки-нади, по которым когда-то, быть может, пытался течь сок жизни, но ныне это были лишь каналы, ведущие в никуда. И наггетсы – бесформенные, золотисто-коричневые скандхи переработанной плоти, лишённые даже памяти о том, что у них когда-то были крылья, ноги, голос. Запивал всё это Большой Газировкой – сладкой, шипучей сансарой, чьи пузырьки лопались на языке, как миры в кальпе, оставляя после себя лишь привкус химической вечности и углекислого небытия. И наблюдал.

В разное время суток здесь был разный клиент, словно менялись декорации в одном и том же спектакле Мары. Утром – офисный планктон, жадно вгрызающийся в галлюцинацию бодрости, в кофе, что был не напитком, а тёмным, горьким зеркалом их выгорания, последним ритуалом перед погружением в открытый космос корпоративных таблиц и обесцвеченных цифр. Их пальцы, постукивающие по крышкам стаканчиков, были мантрами нетерпения, а взгляды, устремлённые в экраны смартфонов, – молитвами, обращёнными к божеству Эффективности, чье ликво никогда не снисходило.

Днём – школота. Их стайки слетались к пластиковым столам, как птицы на яркие блёстки. Их смех, громкий и раскатистый, был таким же синтетическим, как их молочные коктейли – розовые, коричневые, ванильные, бесконечно длящиеся, но не утоляющие ни жажды, ни голода, ни той смутной тоски, что прячется за бунтом против уроков и родителей. Они тыкали в телефоны, обмениваясь мемами – короткими, как жизнь мотылька, сутрами нового времени, где мудрость была заменена иронией, а сострадание – цинизмом.