Свет в огромных хрустальных канделябрах дворца герцога д’Орлеана был слепящим и милосердным одновременно. Он заливал позолоту рам, заставлял играть всеми цветами радуги в гранях бокалов и мягко скрадывал первые морщинки на лицах дам, чей смех, подобный звону тончайшего фарфора, растворялся в торжественных аккордах струнного квартета. В этот блестящий водоворот, этот искусственно взращенный рай, вошёл он, Огюстен де Вильнев, двадцати четырёх лет от роду, ведомый своим закадычным другом Анри.
Огюстен чувствовал себя немного странно в этой гуще благовоний, пудры и шёпота. Он был женат – несмотря на молодость – и мысль о Клодине, его милой, нежной Клодине, ждущей его в их скромном доме, была его якорем, его тихой гаванью. Он любил её той чистой, ясной любовью, которая казалась здесь, в этом салоне, диковинным, почти забытым артефактом.
Анри, напротив, порхал по залу, как мотылёк, рождённый для этого света. Он был из богатой семьи, и его искренняя, пылкая душа искала здесь лишь одну – юную мадемуазель Элоизу, в которую он был безнадёжно и поэтично влюблён. И Огюстен, движимый братской преданностью, взял на себя роль ходатая.
Их проводницей в этот вечер стала она – маркиза де Саленж. Женщина лет сорока, чья красота не увядала, а, казалось, закалилась, как сталь, обретя опасную, почти неестественную остроту. Каждое её движение было грацией кошки, каждый взгляд из-под полуопущенных век – обещанием или приговором. Она была не просто красива; она была влиятельна, и её слово могло вознести к самому подножию трона или низвергнуть в небытие.
Огюстен, следуя наказам светского обхождения, осыпал её комплиментами, утончёнными и пламенными, как того требовал ритуал. Он ловил её опахало, целовал кончики пальцев, вёл беседы о природе любви – весь этот изысканный балет, язык которого он выучил, но в душе своей никогда не принимал всерьёз. И маркиза, сияющая, польщённая, милостиво согласилась. Элоиза была представлена Анри, и счастье в глазах друга стало для Огюстена высшей наградой. Миссия была выполнена.
Именно тогда воздух вокруг изменился. Музыка словно отдалилась. Маркиза приблизилась к Огюстену, и её улыбка, ещё минуту назад матерински-благосклонная, обрела иной, хищный оттенок.
«Ну что же, виконт, – голос её был шёлком, обёрнутым вокруг лезвия, – долги, даже самые приятные, принято отдавать. Моя лавровая ветвь для вашего друга обрела свой адресат. Теперь настал черёд вашей благодарности».
