Древние Уральские горы, как исполинские кости земли, проступали на горизонте, когда черная иномарка Мирона, словно пришелец из другого мира, тяжело пылила по разбитой грунтовке. За окном мелькали покосившиеся избы, гнилые заборы и редкие, словно выцветшие, фигурки местных жителей, застывших в своих делах, чтобы бросить настороженный взгляд на чужака. Аромат хвои и сырой земли, смешанный с запахом печного дыма, пропитал воздух, ощущался почти физически, давил на легкие, непривыкшие к такой плотности, к этому дыханию самой старины.
Он, Мирон, в своих черных джинсах, ярко-красной толстовке и модных кедах, с короткой стрижкой и темными очками, казался нелепо ярким пятном на фоне этой вечной, серой безмятежности, и это вызывало у него смесь раздражения и какого-то странного, едва уловимого предвкушения. В глубине души, за слоями городской надменности, он чувствовал, как что-то древнее, тяжелое, словно сама душа этих мест, обволакивает его, проникая сквозь лоск современного мира, заставляя мышцы сжиматься от непривычного напряжения. Каждый дом здесь, казалось, хранил вековую память, каждый куст таил свою историю, и Мирон, привыкший к четким линиям и контролируемым энергиям мегаполиса, ощущал себя диссонирующей нотой в этой вековечной симфонии.
Его взгляд скользнул по потухшим окнам, за которыми, он был уверен, прятались внимательные глаза, изучающие каждый его жест, каждый поворот головы, и это осознание лишь усиливало странное, покалывающее чувство на коже, будто сотни невидимых нитей тянулись к нему, пытаясь привязать к этой земле, к ее безмолвным тайнам, от которых в его урбанистической жизни не было и следа. Он ощущал тяжелую, почти осязаемую атмосферу этих мест, где время текло иначе, где каждый камень мог оказаться хранителем шепота древних духов, а каждый вздох ветра – посланием из мира, о существовании которого большинство его знакомых даже не догадывалось. Словно сам воздух здесь был плотнее, насыщеннее невидимыми флюидами, которые, казалось, тянулись к нему, проверяя на прочность, испытывая его городскую уверенность, и это заставляло его нервно сжать руль.
Ему вдруг показалось, что он слышит незримый, едва уловимый гул, идущий из-под земли, звук, который не могли уловить обычные люди, но который для него, чернокнижника, был отчетливым предупреждением. Он привык властвовать над своей магией, а не быть ее объектом. Чувство, что здесь всё по-другому, нарастало, вызывая лёгкое головокружение и предвкушение неизведанного. Местные не сводили с него глаз. Это напрягало. Даже солнце, казалось, светило здесь иначе, пробиваясь сквозь плотную завесу облаков с каким-то потусторонним, тусклым блеском, который не обещал ничего хорошего, лишь усиливая общую картину заброшенности и какой-то древней, почти забытой мистики, словно сам воздух был пропитан ожиданием чего-то неизбежного. Запылённая дорога вела его всё глубже в сердце этой забытой глуши, и с каждым километром городские огни, городские правила, казалось, отступали, растворяясь в зелёной чаще, в густом лесу, который, казалось, дышал собственной, непостижимой жизнью, прислушиваясь к каждому шороху, каждому чужому звуку, и Мирон, несмотря на всю свою самоуверенность, не мог не чувствовать себя здесь чужаком, непрошеным гостем, нарушающим вековой покой.
