Над сонным Блеквудом, затерянным в паутине пыльных дорог и заброшенных ферм, медленно восходило багровое солнце. Оно не ласкало покосившиеся домишки и заросшие крапивой палисадники, оно словно облицовывало их кровью, превращая обыденность в тревожный кошмар. Запах сырой земли и гниющего дерева, обычный для этого унылого городка, казался особенно удушающим в предрассветной тишине. Единственным ярким, почти вызывающим пятном в этой серой палитре безнадежности был он – цирк "Конец Света".
Раскинувшийся на самой окраине, словно выброшенный штормом на берег, шатер цирка дышал жизнью, бурлящей, как варево старой колдуньи. Запах опилок, пропитанных потом и страхом, сладкой ваты, липнущей к пальцам, и чего-то терпкого, почти болезненного – запаха гвоздик и старой крови – щекотал ноздри, создавая причудливую смесь, одновременно манящую и отталкивающую. Все это смешивалось с приглушенной какофонией звуков: дрессировщик, ругающийся на ломаном немецком на своих тигров, фальшивые аккорды расстроенного пианино, пытающегося изобразить легкомысленный мотив.
Цирк "Конец Света" был не просто развлечением, не просто балаганом для зевак. Это был парад фриков, собрание диковинных существ, бросивших вызов самой природе и нашедших приют на обочине жизни. Здесь обитали те, кого мир отторгал, кого запирал в чуланах и прятал от глаз. Человек-змея из Калькутты, чья гибкость пугала и завораживала одновременно, бородатая женщина из Баварии, чей голос был низким и хриплым, полный тоски и печали, сиамские близнецы из глубин Африки, соединенные не только телами, но и общей судьбой, лилипут-силач, поднимавший неподъемные гири, словно бросая вызов своим крошечным размерам, и великан-жонглер, чьи руки казались созданными не для развлечений, а для разрушений. Каждый из них был живым доказательством того, что мир способен на безумства, и каждый носил на себе печать отверженности.
Директор цирка, господин Иерихон, сидел в своем вагончике, потягивая дешевый виски из граненого стакана. Вагончик пропах табаком, дешевым одеколоном и разочарованием. Лицо Иерихона, изрезанное морщинами, словно старая, потрепанная карта, отражало все тяготы его жизни. Карие глаза, скрытые под густыми, седыми бровями, казались усталыми и всевидящими одновременно. Он видел слишком много, знал слишком много, чтобы удивляться чему-либо. Он чувствовал, что эта гастроль, этот унылый городок, может стать последним гвоздем в крышку гроба "Конца Света". Зрители стали привередливыми, жаждущими все более изощренных зрелищ, жестокими и бездушными. Газеты писали едкие статьи, обливающие грязью каждый его шаг, а конкуренты плели интриги, стремясь заполучить его лучших артистов. Но Иерихон цеплялся за свой цирк мертвой хваткой. Это была его жизнь, его семья, его проклятие. Все, что у него осталось.
