Конец восьмидесятых – начало девяностых. Советский Союз рушился. Не внезапно, не в одночасье – медленно, мучительно, как умирает огромное дерево, корни которого гнили десятилетиями. Перестройка обещала свободу, но принесла хаос. Полки магазинов пустели, рубль превращался в бумажку, а будущее растворялось в тумане неопределенности.
Для советских евреев этот крах стал особенно болезненным. Они и раньше чувствовали себя людьми второго сорта – пятая графа в паспорте напоминала об этом ежедневно. Высшее образование? Пожалуйста, но не на престижные факультеты. Партийная карьера? Извините, но ваша национальность… Академическая наука? Только если вы гений, и то не везде.
Теперь, когда старые барьеры рушились, вместо облегчения пришел страх. На улицах зазвучали лозунги, от которых холодело сердце: "Бей жидов – спасай Россию!" Памфлеты общества "Память" расклеивались на подъездах, а в газетах появились статьи о "жидо-масонском заговоре". То, что еще недавно шептали на кухнях, теперь кричали с трибун.
Экономический кризис бил по всем, но евреев делал особенно уязвимыми. Их обвиняли в спекуляции, когда они пытались выжить в условиях развалившейся плановой экономики. Их обвиняли в богатстве, когда они жили в тех же коммуналках и получали те же зарплаты. Их обвиняли в космополитизме, когда они просто хотели, чтобы их детей не травили в школе за происхождение.
Антисемитизм, который при советской власти загонялся вглубь, вырвался наружу с удвоенной силой. В Ленинграде громили еврейские культурные центры, в Москве избивали студентов-евреев, в провинции на стенах домов появились свастики. Старики вспоминали довоенные погромы и говорили: "Мы это уже видели."
А тут еще открылись границы. Впервые за семьдесят лет советские евреи получили право уехать – не бежать, не эмигрировать тайком, а просто взять и уехать. В Израиль, где их ждали как братьев. В Америку, где обещали свободу. В Германию, которая каялась за Холокост.
Но решение уехать давалось нелегко. Здесь, в этой суровой земле, лежали их деды и прадеды – те, кто пережил революцию и коллективизацию, кто сражался с фашистами и строил заводы. Здесь была их культура, их язык, их корни, уходящие в глубь веков. Многие говорили: "Куда мы поедем? Мы же русские евреи!"
Но страх оказался сильнее привязанности к могилам предков. Страх за детей, которые каждый день возвращались домой с синяками и слезами. Страх за будущее в стране, где национализм становился государственной идеологией. Страх перед новыми 1930-ми годами, которые, казалось, вот-вот наступят.
