Подслушано у костра

В черном, черном лесу на краю черного, черного болота, среди чахлых сосен и вязкой тины, в покосившейся черной, черной избе, обросшей черным мхом, жил-был Темноглот. Кожа его была покрыта тиной, а глаза светились жёлтым, как болотные огни. Говорили, что глотка у него была пустотой и бездной, куда проваливались крики его жертв. Болото съело его душу, оставив лишь злобу.

Каждую полночь Темноглот выходил на тропу и зажигал синий фонарь. Заблудившиеся путники, видя огонёк, думали – тут живёт добрый старик, и шли к нему, утопая по колено в грязи. А когда переступали порог, избушка захлопывалась за ними навсегда, будто пасть.

Утром на болоте появлялся новый уродец: с кожей, как мокрая глина, с пальцами – щупальцами, сросшимися в перепонки, с ртом, зашитым чёрными нитями. Они молча ползали по топи, собирали для Темноглота грибы-поганки, рыли ямы, в которых потом исчезали новые жертвы.

Но однажды к болоту пришла девушка с серебряным колокольчиком – дочь пропавшего дровосека. Колокольчик звенел так чисто, что монстры закрывали уши, а Темноглота завыл от боли. Девушка бросила его в трясину, и болото тут же поглотило колдуна с жадным чавканьем. Твари рассыпались в прах.

А из топи ещё долго доносилось бульканье: это Темноглот, теперь уже навеки раб болота, таскает для него ил в своём прогнившем ведре.

Артёму было настолько плохо, что он не мог встать с кровати. Третьи сутки.

Тело выкручивало изнутри, будто невидимый механизм зацепился крючьями за его жилы и теперь методично, с тупым скрежетом, перемалывал кости в мелкую труху. Каждый сустав горел, будто в него залили раскалённый свинец, каждый мускул сжимался в судороге, рвал связки, выворачивал конечности в неестественных, чудовищных узлах. Даже дышать было больно – лёгкие склеивались, как мокрый целлофан, и каждый вдох отдавался хрустом, будто внутри шевелилось что-то живое, что-то с острыми лапками и хитиновым панцирем.

Его глаза – мутные, с чёрными, бездонными зрачками, которые даже в кромешной тьме комнаты оставались неестественно широкими, – бессмысленно уставились в потолок. Белки были прорезаны алыми нитями лопнувших сосудов, будто кто-то выцарапал на них тонкие, кровавые руны. Веки дёргались в такт пульсации в висках, а в глубине зрачков, если приглядеться, мерцало что-то чужое – крошечные, как игольные уколы, огоньки, будто там, за плёнкой сознания, кто-то зажигал спички.