«
Проснулся он от запаха старой бумаги, пропитанной пылью десятилетий, и едкой плесени, пробивающейся из углов. Солнечный луч, тонкий как лезвие, просачивался сквозь щель в шторах, рассекая полумрак на части. В воздухе висели золотистые частицы, кружащиеся в луче, словно микроскопические огоньки. Канеки Кен моргнул, ощутив, как ресницы слипаются от сухости, а язык прилипает к нёбу, будто обёрнутый ватой. Его пальцы вцепились в край одеяла – грубая ткань царапала подушечки, оставляя на коже красные полосы. Где-то за окном, за стёклами, мутными от городской копоти, гудели автомобили: басовитый рокот грузовика перекрывался визгом тормозов и резкими гудками. Чей-то смех, обрывистый и хриплый, донёсся с улицы, растворившись в шуме.
– Встреча с Хиде… – прошептал он, и голос сорвался на хрип, будто горло сдавили пеплом.
Но в висках резко стукнуло. Чужая мысль, как удар током: «Сегодня они сломают тебя». Канеки вздрогнул, ногти впились в кожу у висков. Запах крови, медной и тёплой, внезапно нахлынул, смешавшись с кислым душком пота от несвежей подушки. По спине пробежали мурашки.
Антейку встретил их звоном колокольчика, чей высокий звук дрожал в воздухе, словно стеклянная нить. Воздух был густ от аромата свежемолотого кофе – горького, с нотками подгоревшего карамели – и сладковатого дыма ванильных круассанов, подрумяненных до хруста. Канеки поправил очки, запотевшие от резкого перепада температур, и вдохнул носом: где-то в глубине зала пахло корицей и сливочным маслом, томящимся на противне. Хиде, толкнув его локтем в ребро, захихикал – звук напоминал скрип несмазанной двери.
– Смотри, твоя «милашка»!
Тоука Кирисима скользила между столиков, её чёрный фартук колыхался вокруг бёдер, словно крыло ворона. Фиолетовые пряди, выбившиеся из хвоста, мерцали под светом ламп, как шёлковые нити. Когда она приблизилась, Канеки уловил запах её кожи – холодный, как зимний ветер, с оттенком мыла и чего-то металлического, будто лезвие, спрятанное в ножнах.
– Ваш заказ? – её губы, подкрашенные бледно-розовым, дрогнули, словно пытались подавить усмешку.
Канеки открыл рот, но язык будто онемел. Горло сжалось, как будто чьи-то невидимые пальцы обхватили его. Он заговорил:
– Горячий шоколад, красавица.
Голос прозвучал низко, с ленивой растяжкой, будто слова обволакивали дымом сигары. Тоука замерла. Румянец вспыхнул на её скулах, как два язычка пламени, а пальцы сжали блокнот так, что костяшки побелели. Её ресницы, густые и прямые, дрогнули, отбрасывая тени на щёки.
