Туман, вязкий и серый, стлался между древних сосен. Стволы тянулись вверх, будто бездонные колонны, и казалось, что лес не имеет ни начала, ни конца. В сырой тишине слышался только редкий хруст шагов – двое шли по узкой тропе, осторожно, будто каждое движение могло пробудить что-то скрытое в глубине чащи. Тропа петляла меж вековых елей, словно пыталась сбить их с толку. Отец шёл первым, ствол ружья привычно прижимая к плечу. Сын следовал за ним, с любопытством разглядывая странные знаки на деревьях – то ли следы зверей, то ли метки.
– Армия отстроит города, – отец убрал очередную ветку с пути. – Надо лишь продержаться.
– А если они уже проиграли? – сын споткнулся о корень. – Всё же лучше уйти глубже, в лесу мы сможем жить. Никто сюда не доберётся, ни они, ни люди. Выкопаем землянку, будем охотиться.
Отец фыркнул.
– Охотиться? Ты давно зверя видел? Лес пуст, он вымер вместе с городами. Мы не можем скрываться вечно. Если мы хотим выжить по-настоящему – нужно к армии.
Сын только пожал плечами. Они шли уже несколько недель, когда вставали на лагерь, отец всё говорил про север и острова, и что там-то уж точно должна была остаться жизнь и порядок. А что, если нет?.. Что, если они просто так идут по лесам и болотам, по топям и бродам, чтобы в итоге выйти к холодному северному морю, безжизненному и суровому. Что тогда?..
Через день они вышли к болоту. Воздух стал густым и тяжёлым, пропитанным запахом влажного мха, разложения и чего-то сладковатого. Под ногами хлюпала жижа, покрытая ковром из бурых листьев и хвои. Они подошли на край топи, где вода стояла чёрной и неподвижной, усеянная плавучими островками какого-то растения, оранжевого, будто ржавого.
Отец остановился, снял рюкзак и достал потрёпанную карту и компас. Бронзовый корпус прибора тускло блеснул в руке.
На тыльной стороне левой ладони зиял свежий рваный шрам – подарок от ржавой арматуры местных несколько недель назад. Он ещё не зажил, подчёркивая грубую фактуру кожи. Эти руки никогда не знали покоя. Они могли с нежностью поправить рюкзак на плечах сына и через мгновение с одинаковой, привычной силой сжать приклад ружья.
Лицо его было серым от усталости и вечной грязи. Кожа – жёсткой, как старая рубероидная кровля, обветренной и шершавой. Она обвисла мешками под глазами, и без того запавшими глубоко в орбиты. Взгляд из-под нависших век был тусклым, но цепким – будто у старого волка, который уже не охотится, а только выживает. Седина лезла из него со всех сторон – и из щетины на щеках, и из спутанных волос, давно не знавших расчёски. Она не красила, а старила, делала его понурым и уставшим.
