Издревле славились земли за рекой Властницей своей щедростью: полями тучными, лесами дремучими, где зверья и ягоды вдосталь, да реками полноводными, что рыбой кишели. Летом – глазу раздолье, душе лепота, а вот зимой – стужа лютая, такая, что и волк в своей берлоге не раз нос отморозит.
Народ тут обитал мирный, от урожая до урожая в трудах праведных дни свои коротал. Молодцы – кто охотник удалой, кто пахарь ретивый. Девки – одна другой краше, хозяюшки искусные, рукодельницы знатные.
Всё бы ладно, да только повадились на те земли степняки. Набеги творили злые, селения жгли, добро грабили, а людей в полон уводили. И неведомо, какая бы участь ждала тот край, кабы не затерялась средь полей золотистых деревушка Оглебычи, про которую и слухом бы никто не слыхивал, если б не братья Микуличи.
Борослав, старший. Силищи в нём было нечеловеческой, медвежьей. Сам кряжистый, в плечах сажень косая, словно из цельного камня вытесан. Лицо суровое, ветрами обветренное, через левую щеку тянулся старый шрам, придавая ему ещё большей грозности. Тяжёлый подбородок тонул в густой, с рыжинкой бороде, а карие, что лесной орех, глаза глядели из-под насупленных бровей так тяжело, что иные мужики в деревне робели.
С малых лет он в кузне отцу, Микуле, подсоблял, а как того не стало, так и вовсе один ремесло отцово тянул. Мог и подкову выковать, и лемех для сохи справить, и топор наточить до звона. А для души, когда на сердце тоска наваливалась, ваял мечи булатные да кольчуги плёл, такие, что ни стрела, ни копьё не брали. Не раз и не два Оглебычи от набегов спасал. Выйдет один против десятка, взмахнёт мечом, что для другого – неподъёмное бревно, и летят вражьи головы с плеч.
Отважный, прямой, как стрела, да только угрюмый и неразговорчивый. Всем был хорош жених, да только не спешил под венец. Охали по нему девки, пирогами норовили угостить, взглядами томными одаривали, а он лишь хмурился. Казались они ему хрупкими слишком, что птенцы желторотые. Чуть что – в слёзы, в визг. А уж этого он на дух не переносил. Да и ответственность пугала. Ещё свежа была в памяти смерть матушки, Еврасии, что в родах изошла. Остался он тогда, десятилетний, с Мстиславом-младенцем на руках. Кто не знал, нипочём бы не поверил, что мальчишка, а не мужик взрослый и корову доит, и дров на зиму рубит, и братца меньшого пеленает да кашей из рожка кормит. Крепко тогда на ноги встал, рано повзрослел.
