– Смилуйся, барин! – Марфа упала на колени перед барином. – Откуда ж мне пятьдесят рублей взять? Христом-Богом молю, повремени, пощади вдову с сиротами! Только вчера гробы к кладбищу увезли, не до денег было.
Марфа стояла посреди пустой избы, седые пряди выбились из-под платка, глаза ослепли от слез, а дрожащие пальцы мяли край поношенного платья. Лишь вчера схоронила она мужа да двух сыновей… Кричала над тремя домовинами, словно хотела докричаться до смерти, выкрикнуть ей свою боль.
Как же так? Была семья, полный дом, и вдруг холера забрала их в одночасье.
Да только пришла беда – отворяй ворота. Едва отплакали над покойниками, как утром заявился в избу барин Баранов, местный богатей. Долг требовать принялся, который еще муж покойный сделал, когда неурожай случился в деревеньке.
И сейчас Баранов ходил по тесной избенке по-хозяйски, высматривал, что бы забрать у вдовы в счет долга. Поправлял тугой воротник сюртука и отворачивался брезгливо, не по себе даже в этой ужасной бедности и черноте находиться.
Тем более такому, как он! Хоть и сорок пять лет стукнуло на днях, а за внешностью следит, усы подкручены, волосы маслом уложены, руки холеные, ноги в мягких сапожках.
Взгляд его скользнул по углам избы, задержался на образах, потом остановился на девушке, что притаилась в темном углу.
– А это кто у тебя? Младшенькая? – голос его стал масляным, точно кот мурлычет при виде сметаны.
Нехорошо екнуло у Марфы сердце. Настенка кинулась к матери, ухватилась за ее плечо тоненькими, почти прозрачными пальчиками. Четырнадцать лет девочке, легкая как былинка, личико справное, глаза в пол лица. Смотрит испуганно, зачем она богатею сдалась.
– Дитя она, барин, не вздумай!
Марфа поднялась с колен, загородила дочь собой. Сердце материнское почуяло беду в расспросах Баранова.
– Несмышленая совсем!
А тот не сводил уже с Настенки взгляда.
– В четырнадцать-то? Чего мелешь-то? Ребенок! Да моя покойная матушка в эти годы уже просватана была. Пригожа девка, ничего не скажешь.
Он рассматривал ее, словно какую-то вещь. И взгляд его ничего хорошего не сулил… Потом вдруг сплюнул прямо под ноги Марфе:
– В тебя пошла, ты молодая тоже была – любо-дорого смотреть. А сейчас… Аж воротит.
Марфа молчала, а что тут скажешь. Ведь сорок лет ей, а уже седая и в дугу гнутая. Тяжелая жизнь крестьянская, вот и красота вся ее в работе растерялась. Одна тень от той молодухи…
