Пятнадцатилетний Арджун жил в городе, который никогда не знал темноты. Огни мегаполиса мерцали даже глубокой ночью, реклама переливалась красками, толпы людей текли нескончаемым потоком по улицам, а всё же для него этот мир был глух и безмолвен.
С тех пор как умерла мать, в сердце мальчика поселилась пустота. Он замкнулся, отдалился от друзей и учителей, утратил всякий интерес к тому, что ещё недавно увлекало и грело его душу. Музыка, футбол, школьные шалости – всё это казалось теперь чужим, ненужным. Мир словно поблёк.
В их квартире царила не жизнь, а тишина, тяжёлая, вязкая, как густой туман. Слова между ним и отцом заменили недосказанность и редкие упрёки. Раджив, строгий инженер, привыкший к формулам и чертежам, к ясности цифр и линий, не умел выражать чувств. Каждый вечер он возвращался домой, приносил с собой запах машинного масла и бумаги с чертежами, но за его спиной не входил в дом отец – лишь человек, растерянный и виноватый, не знающий, как достучаться до сердца сына.
Между ними стояла невидимая стена, холодная, прочная, словно из камня. Раджив понимал: день за днём он теряет Арджуна, словно вода утекает сквозь пальцы. И чем сильнее он пытался удержать, тем дальше отдалялся сын.
Раджив сидел за столом, над раскрытой папкой с чертежами. Лампа отбрасывала жёлтое пятно света, в котором линии и цифры казались чёткими, уверенными, такими простыми, в отличие от того, что творилось в душе. Он привык к логике: формулы подчиняются правилам, механизмы – законам. Но жизнь с сыном утратила всякую закономерность, и он не знал, за какую формулу ухватиться.
Арджун молча прошёл в комнату, бросив рюкзак на пол. Никакого «здравствуй», никакой улыбки. Только тишина, наполненная скрытой обидой.
– Опять поздно, – сказал Раджив, стараясь, чтобы голос звучал ровно, но в нём всё равно проскользнула жёсткая нота.
Сын не ответил. Только плечо дрогнуло.
– Я беспокоюсь, – добавил отец, но прозвучало это сухо, как очередная констатация факта.
– Ты всегда беспокоишься, – холодно бросил Арджун, даже не повернув головы. – Только не обо мне, о себе самом. Твои волнения – это твои эмоции, ты печешься о них, желая внутреннего равновесия за счет моего послушания. А я хочу жить свою жизнь. Думай о себе, смести фокус, и волнения исчезнут.
Эти слова ударили сильнее, чем мог бы ударить кулак. Раджив поднял глаза от чертежей. Хотел что-то сказать – оправдаться, возразить, но слова застряли в горле. Вместо них повисла пауза, густая, тяжёлая.
